«Эх, была не была!» – махнул рукой Микола и тронул мальчика за плечо:
– Пойдем в дом, что ли? Промокнешь ведь.
От прикосновения тот отпрянул, как от огня, сжался еще больше.
– Ты чего? – удивился мужик. – Пойдем под крышу.
Вода ручьями стекала с волос и одежды ребенка, несмотря на тепло, он дрожал, худенькие плечики тряслись, а большие черные глаза смотрели со страхом и мольбой.
– Давай, давай, – подогнал его Микола. Мальчик с трудом поднялся и покорно пошел за своим благодетелем.
Конечно, ребенок ничего не понимал по-русски, но оказался смышленым и послушным. Он быстро пообвык, научился выполнять нехитрую работу по дому, особенно ему нравилось обихаживать корову, только не мог смотреть, когда ту доят, и почему-то не пил молока. Вообще же забот с ним оказалось немного.
О мальчишке никто не вспомнил, так и остался Осман, как звали ребенка, жить в доме Миколы. Вскоре к нему привыкли и соседи, темненький, черноглазый пацаненок стал своим.
Алексей Данилович Басманов с тревогой наблюдал за Иваном Васильевичем. Государь нравился ему все меньше и меньше, то есть не нравилось его состояние.
Сначала они два месяца бились, сочиняя достойный, как казалось Ивану Васильевичу, ответ князю Курбскому. Теперь вон вовсе не в себе государь… Откуда было знать боярину о тайных мыслях Ивана Васильевича, о них никто, кроме верного Скуратова, и не подозревал.
Басманов с самого начала морщился: ну чего вообще было отвечать этому беглому изменнику? Знал бы, так перехватил проклятое письмо, а Ваську Шибанова и без царского повеления сгноил в тюрьме или посек мечом лично, но до Москвы не допустил. Воевода злился на Морозова, ставшего вместо Курбского юрьевским воеводой! Экий дурень, захотелось выслужиться? Ну достал эти свитки из-под печи, ну поглядел в них и сожги. Так ведь нет, притащил вместе с вольным на язык холопом в Москву! Шибанов и на плахе кричал о достоинствах своего хозяина, чем совсем раззадорил государя. Из этого задора ничего хорошего не вышло!
Иван Васильевич почему-то стал спорить с Курбским заочно, метался по покоям, все придумывая и придумывая обоснования своим действиям. У Басманова язык чесался спросить, к чему вообще оправдываться даже перед бывшим другом, ведь ныне он беглый? Потом понял другое: царь оправдывается сам перед собой! Не столько Курбскому доказывает, что имел право на опалу и казни, сколько себе самому объясняет, что не от злой воли или прихоти изменников казнил и казнить будет! Доказывает, что потому как власть получил от прадедов своих и Богом на царство венчан, то волен и судьбами всех вокруг распоряжаться.
Все для государя холопы, все! Даже родовитые бояре, даже удельные князья! И двоюродный брат Владимир Андреевич Старицкий тоже для него холоп, даром что родная кровь. Все Господом царю в послушание отданы. Потому и волен в их жизни. И предателей волен казнить. Или миловать, как Старицкого.
Пока ответ Курбскому писали, совершенно уверился в этом Иван Васильевич, уверился в том, что без сильной самодержавной власти царства рушатся, гибнут, если ими правят не единодержавные государи, а всякие советчики. И те, кто супротив единой власти в государстве выступают, желают земле своей разорения и погибели!
– Думаешь, Курбскому на Москве воли не хватало из-за меня? Не-е-ет, ему воля нужна самому делать все, что хочет! А ежели бы получил, то стал бы вешать да собаками рвать не меньше меня! Он потому и злится, что я могу, а он нет!
Басманов даже жевать перестал, услышав такие речи. Потом усмехнулся, а ведь прав государь, прав… Курбский не лучше царя Ивана, говорят, своих холопов вон как карал! Кто из людей, получив власть, с умом ею распорядится? И в чем тот ум?
Алексей Данилович хмыкнул, увидев своего сына Федора выходящего из почивальни царя. Но Федька немало помогал отцу, пусть и срамной связью связан с Иваном. Басманов-младший сладко зевал и почесывался, видно, недолго спали в эту ночь. Алексей Данилович осторожно перекрестился:
– Прости господи!
Старался, чтобы сын не замечал даже легкого осуждения со стороны отца, потому как государь к этому дурню благоволит сверх меры и отца родного не пожалеет, если тот Федьке не угодит. Басманов вздохнул, знать бы, сколько это продлится? Царь непостоянен, сегодня ты у него в чести, а завтра мало ли что в голову придет. Басманов-старший был слишком умен, чтобы не понимать, насколько опасна близость к своенравному Ивану, и все же стремился к ней. А Федору Басманову просто нравилось быть любимцем, видеть, как боятся обидеть его родовитые бояре, как заглядывают порой в глаза…
– Иди, государь кличет, – вдруг мотнул головой в сторону опочивальни младший Басманов.
Алексей Данилович вопросительно посмотрел на сына. Тот в ответ пожал плечами:
– Все с Курбским не успокоится…
Но красавчик был не прав, мысли Ивана Васильевича уже ушли дальше Курбского. Не он один измену задумал, много таких. Чего им не хватает? Чем у Сигизмунда лучше? Беглого холопа, казненного по приказу государя, хоронят с честью для того, чтобы ему, Ивану Васильевичу, досадить?
И словно не замечают, что тот же Курбский оружие в руки взял, чтобы на Отечество свое напасть вместе с литовцами!
– Сядь. – Государь был мрачен. Видно, и Федька не сумел поднять царю настроение. – Почитай, что митрополит пишет.
Афанасий уговаривал царя смягчить свой нрав, прекратить казни и… удалить от себя боярина Басманова Алексея Даниловича.
– За Овчину тебя корят, – усмехнулся царь Иван.
Не успел Басманов открыть рот, чтобы сказать, мол, может, и впрямь не стоило убивать-то Овчину из-за Федьки, как государь фыркнул, точно рассерженный кот:
– Может, я еще и прощения просить должен у изменников?!
Алексей Данилович вдруг понял, что царь попросту хохрится. Обращение, подписанное не только митрополитом, но и большей частью Боярской думы, видно, настолько потрясло Ивана Васильевича, что тут уж не до Федьки!
Недавно в Москву под охраной был привезен и после суда казнен князь Петр Горенский. Басманов иногда поражался решениям царя, тот словно нарочно отправлял опальных бояр туда, откуда им было проще бежать, словно испытывал их. Так и кравчий поехал в Великие Луки воеводой и сразу постарался уйти в литовские пределы. Но на сей раз воеводы рядом оказались расторопней, чем у Курбского, боярина догнали и в Литве, задержали и привезли в Москву как изменника, в цепях. Вместе с Горенским казнили и его двоюродных братьев Никиту и Андрея Черных-Оболенских. Хотя так повелось еще со времен деда нынешнего царя Ивана Васильевича, государю казни ставили в вину. Скрипел зубами царь, но поделать ничего не мог.
– Изменников казнить не смей! Свою волю никому сказать не смей! Зачем же я царь?! – Лицо Ивана Васильевича перекошено от злости. – Сколько я должен терпеть чужую волю?!
Боярин молчал, гадая, к чему приведет такое возбуждение государя. Ох, не сносить головы многим боярам…
– Сильвестра слушал! Адашева слушал! Бояр слушал! Дослушался – один бежит и письма гневные пишет, мол, обидел я его своей властью! А другие просто бегут! Митрополит о том не думает, что скоро русских бояр у Сигизмунда больше будет, чем в Москве!
Глаза царя вдруг стали насмешливыми, на губах появилось подобие ухмылки:
– А не дать ли мне всем желающим сбежать, а? А их владения себе забрать?
Не успел Алексей Данилович ответить, как царь сам ответил:
– Нельзя! Они, как Курбский, супротив меня же войной пойдут.
Уже позже, за обедом, он все же усмехнулся снова:
– У Сигизмунда владений не хватит моим беглым боярам раздавать!
И все же обращение митрополита и бояр ненадолго усмирило гнев государя, казни он на время прекратил. Но думать о том, как справиться с боярами, не перестал.
