или допускал халатность.
Но Изгородин не стриг всех под одну гребенку. Даже когда самому было невмоготу. Времени не хватало вдаваться в тонкости. Но он — вдавался: ибо за каждым конкретным случаем стоял живой человек. Изгородин был гибок. Это даже в приказах отражалось. Вот мастер сделал приписку шоферу. Обман? Еще какой! Узнал об этом Изгородин. Возмутился. Можно было наказать мастера на всю катушку. Он пригласил его, побеседовал «по душам». И появился приказ: «…учитывая, что мастер — молодой специалист, на первый раз предупредить. При повторении подобных случаев, к нему будут приняты соответствующие меры материального наказания.»
Тон приказов иногда накалялся. Голос Изгородина звучал резче, напористо:
«…не допускать волокиты и невнимательного отношения к письмам, заявлениям и жалобам трудящихся… строго соблюдать очередность при распределении жилья, дефицитных товаров… усилить контроль за улучшением торгового, медицинского обслуживания… предупредить всех прорабов, мастеров и других работников, занимающихся оформлением документов по заработной плате, о более чутком отношении к трудящимся и недопущении волокиты и бюрократизма в этом вопросе».
О более чутком отношении… Непросто иногда проявлять эту чуткость. За нее даже… наказывают! Изгородин рассмеялся, вспомнив об одном случае. Вот так же «пожалел» провинившегося. Тот чистосердечно раскаялся, обещал не допускать больше брак. Поверил ему Изгородин. Раз понял человек свою ошибку, дал слово, зачем же его строго наказывать? Издал «мягкий» приказ. Но в тресте иначе рассудили. «Опротестовали» приказ и выдали свой, трестовский, в котором «за чуткость» и «педагогику» объявили выговор самому Изгородину. Нельзя, мол, прощать бракоделов! Это после смеялся Изгородин, а в тот момент, заработав выговор, места не находил. Может, и прав трест, может. Но все же его не поняли. Не поняли его педагогический ход. Сказал он мне тогда: «Пожалел человека, а самого наказали, буду теперь безжалостнее!» Не стал! Ибо хоть и горяч, но отходчив!
Однако к нарушителям иного рода он строг и бескомпромиссен. Тут — никакой педагогики! Тут и стиль, и тон, и выражения — другие. Читал я такие приказы, не узнавал Изгородина. Вот некоторые выдержки из них: «…в результате варварского отношения к государственной собственности…», «…встала на путь очковтирательства…», «…из-за преступно-халатного отношения к исполнению своих обязанностей…», «…за либеральное отношение к пьяницам и прогульщикам…» И дальше — выговоры, строгие выговоры, последние предупреждения или, согласованные с месткомом, увольнения.
Нелегко давалось Изгородину внешнее спокойствие. Бывает, что вместе с нарастанием напряжения на работе, особенно когда план «горит», графики срываются, иные руководители, пронизанные этим напряжением, как электрическим током, мечут громы и молнии, стараясь разрядиться на подчиненных. Для Изгородина такое не характерно. «Разряд» он обычно направлял на себя самого.
А ведь было тогда поистине грозовое время. Метать громы и молнии было с чего. Трест требовал план. Изгородин требовал план со своих подчиненных. Хотя с себя требовал в первую очередь. Искал выхода. Но выше себя не прыгнешь. План не предусматривал такого разлива рек. План был жесток. В тресте эта понимали. Главный инженер треста Николай Викторович Тюменев тоже не покидал трассы, вместе со всеми «искал работу» в период распутицы: деньги не осваивались, и Стройбанк грозился уже часть их снять как нереализованные.
Автобус, двухосный вездеход ГАЗ-66, с трудом преодолел, скользкую Архангельскую гору и четырехкилометровый участок по дорожному месиву, пробираясь к трассе. Дорогу надо восстанавливать. Немедленно. Два-три дня, и пустить технику на отсыпку полотна, чтобы подготовить фронт работы Изгородину. Тюменев журил субподрядчиков. Те в ответ жаловались: не хватает опытных кадров, техника вязнет и вообще — что это за стройка, черт бы ее побрал, не видали еще такой!
Прикинув объем работы, сроки и выслушав заверения руководителей мехколонн, Тюменев, скрепя сердце, обещал: трест выделит дополнительные средства, лишь бы работа сдвинулась с мертвой точки.
Возле разлившейся вдоль трассы речки Басу автобус «сел». Дорога проваливалась в ямы, колея шла полуметровой глубины. Вездеход полз на диферах и вот встал. Вытащил случайно подвернувшийся трехосный ЗИЛ.
Басу размыла трассу, поделив ее на части, отрезав участки с техникой и людьми от основной базы. Засосало в трясину и накренило набок чей-то автокран. Стоит сломанный бульдозер. Людей рядом нет. Видимо, бросили технику — до лучших времен.
Въехали на насыпь. Посмотрели на готовый участок земляного полотна и не узнали его: весь разворочен тракторами. По краям клочья соломы. Ясно, воспользовавшись тишиной на трассе, предприимчивые колхозные бригадиры нашли удобную дорогу — железнодорожную насыпь, на которую еще пока не легли рельсы. Изгородин закурил. Все дымили в автобусе. Шел легкий говорок. А тут шум поднялся. «Открытие» никого не оставило равнодушным. Изгородин знал, что придется теперь составлять акты, обращаться с жалобой в райком партии, в исполком райсовета. Однако ни к чему это не приведет, колхозы обижать нельзя. Хоть и, найдут виновников, но пожалеют. Он смотрел на зашевелившихся представителей мехколонн. Сейчас из мухи слона раздуют — это им на руку! Скажут, поглядите, что происходит! Разве они виноваты, что срывается план?.. И те начали было раздувать «слона», подняв недовольные голоса, но Тюменев приглушил их: а где раньше были? Прошляпили!
Пробились к Басу. Всей гурьбой вывалились из автобуса на сырой воздух. Земляное полотно напоминало морскую дамбу. Кругом вода. Деревья в воде. Лесные полосы по бокам — в воде. Подошли к берегу речки. Вода поднялась высоко. С огромной скоростью несся коричневый поток. Плыла пена. Крутились ветки. Спокойно проходили, как пароходы, вырванные с корнем деревья. С грохотом обрушивались комья глины… Здесь был летний бревенчатый мостик. Где он? Разобрали? Прошлись взглядом вдоль потока и увидели его слева, на широком разливе, где течение теряло силу. Мостик разбило, изувечило. Застряв в корягах, он приподнялся одним краем и походил на останки древнего корабля.
Справа в воде стояли серые мостовые опоры будущего железнодорожного моста. Поток бился о них, вскипая. Шум реки заглушал голоса людей. Да и говорить-то никому не хотелось. Все наглядно, как на широком экране. Только стульев нет и мороженого. Картина — грандиозна. Власть природы над человеком. Стихии над разумом… Там, позади, — опоры. Здесь опоры. Впереди тоже опоры. Опоры, на которые нельзя было опереться. Как нужен был здесь мост! Трасса споткнулась на реке Белой. Теперь вот на Басу. А дальше — река Инзер.
По мосту можно было бы ходить, перекатывать бочки с горючим. Доставлять на дальние участки продукты питания для рабочих. А теперь… Сиротливо стоят железные бочки на краю обрыва. На том берегу их ждет замолкшая техника.
Кто-то рассказывает, что нашлись смельчаки, сколотили плотик и попробовали переправиться. Но плот закрутило потоком, опрокинуло. Еле спаслись ребята. Хорошо, что берег близко. Но не успокоились. Работа встала. Надо чем-то заниматься. «Люльку» смастерили, вон она висит на крайней, береговой опоре! Канат ухитрились как-то перебросить.
На этой «люльке» и передвигаются по канату на ту сторону. «Люлька» была сделана из дощечек и проволоки. Похожа на детские качели.
Я посмотрел на поток, на канат, на «люльку», и по спине мурашки пробежали… Надо быть настоящим циркачом, чтобы отважиться на такое рискованное мероприятие. Да, этот водяной плацдарм не возьмешь никакой техникой. Впору просить у воинов понтоны, чтобы, как в боевой обстановке, навести временную переправу.
Главный инженер мехколонны № 11 попросил меня сфотографировать его на фоне разбитой трассы. Оказалось, он тут в последний раз. Ему, наконец, подписали заявление об увольнении по собственному желанию, и завтра он уезжает в центр, в один из больших городов. Я сделал снимок и спросил: «Почему?» Он усмехнулся и ответил: «Климат здесь неподходящий!» Я понял, что он имел в виду под словом «климат».
На обратном пути в автобусе уже громко не разговаривали. Не спорили. Не горячились.
Изгородин откинулся на спинку сиденья, сдвинул на затылок шляпу, расстегнул куртку. Поглядывал на Тюменева. Тот ни на кого не глядел, ушел в свои мысли. Он сидел возле двери на одиночном сиденье, положив руку на нижнюю перекладину стояка, за которую обычно держатся, когда выходят из автобуса.
