13. ЭПИПТЕЙЯ
Утомленный гость философской экседры получил наконец возможность хотя бы недолго побыть одному. Ледогоров оставил его в полукруглом салоне один на один с лазоревой глубиной светопластического воздушного океана и ушел куда-то в глубокой задумчивости. «На пять — десять минут». Кир-Кор был рад десяти или даже пятиминутному одиночеству. Он сел на подушки мягкого, как морская пена, дивана, позволил себе расслабиться и — не успели еще створки двери сойтись за спиной экзарха — смежил веки. Физической усталости он не чувствовал — его утомило обилие впечатлений. Молодым помощникам сказочно повезло… Находка фрактального топопреобразователя (в просторечии — эколата) вполне может изменить условия существования Дигеи. Как изменила их в свое время находка первого пампагнера.
В салоне спокойно, тихо. Впрочем, спокойно, тихо было и по соседству — в зале с амфитеатром. Кир- Кор чувствовал, что, кроме него самого, на этом этаже высотного «яйца» АИЛАМ не было ни души… Музыкальные гномики внутри терминала нежно озвучивали ежеминутные мерки времени — «длинь- дзинь», — да изредка вздыхала о чем-то колонка салонного бара. Кир-Кор обнаружил, что в недрах дивана томятся бездействием надувные подлокотники; не открывая глаз, включил привод наддува. Пневмоподлокотники вспухли под расслабленными руками — сидеть стало удобнее. «Релаксация, — подумал он. — Не „соскользнуть“ бы в полусон до возвращения Агафона…»
Ему показалось, диван сдвинулся. Плавно так шевельнулся вместе со всей внутренностью яйцеобразного здания — словно контактная линза, прилепленная к склере гигантского глазного яблока. Обычно так начинает свое движение лювер, когда его выводят на белотуманную поверхность стартового пампагнера…
Кир-Кор остался сидеть с опущенными веками. Иллюзорные движения заслуживают одного: полного равнодушия. С внезапной ясностью он вдруг увидел в туманном расплыве женскую фигуру в светлом. Подумал: «Прямо-таки мистическое явление». Шагов не было слышно.
Он так и не понял, откуда Она появилась. «Длинь-дзинь, — размеренно, нежно подытоживали звукосигнальчики истекшие минуты. — Длинь-дзинь». Он ясно видел Ее сквозь сомкнутые веки. Видел, как Она подходит ближе, ближе… сероглазая, статная, будто богиня любви Фрейя, в ниспадающей до лодыжек светлой одежде с голубовато-жемчужным отливом, которая не могла скрыть от его взгляда колдовски- прекрасного тела с узкой талией, широкими бедрами и женственно развитой грудью… Сначала он принял Ее за участницу отмененного сегодня спектакля «Руслан и Людмила». И вдруг понял, что это не так…
Тут многое было «не так». Он почему-то не ощущал потребности удивиться, стряхнуть с себя собственное спокойствие. Наверное, потому, что обыденное здесь слишком уж гармонично и просто сочеталось с трансцендентальным. Ничего необычного не было в том, что сквозь сомкнутые веки, сквозь длиннополую одежду он видел Ее обнаженное белое тело, упругую белую грудь с малиновыми сосками — для грагалов, не слишком угнетенных денатурацией, это в порядке вещей. Но совсем не «в порядке вещей» было его нежелание удивиться или хотя бы встать, подняться навстречу прелестной женщине, пусть даже невесть откуда возникшей. Приближаясь, Она смотрела на него так, как смотрят при встрече на старого друга или близкого родственника, однако лично ему в Ее облике не открылось ничего узнаваемого… Ее лицо, особенности телосложения были ему незнакомы. Никогда раньше он с Ней не встречался.
Левую руку Она положила ему на плечо, правую приблизила к виску — он ощутил глубоко проникающее тепло ее ладони и одновременно — морозно-колючие токи мощной энергетики ее тела. «Сон? Явь? — подумалось ему. — Однако странные бывают встречи».
При том, что от ладоней Незнакомки исходило ощутимое тепло, вряд ли Она была человеком. От Нее пахло прозрачностью и мягким светом. Пахло снегом горных вершин, утренней свежестью чистой воды, рассекаемой взлетом серебристо-белого, изящного, как молодой месяц, лебедя. Так пахнет ранняя заря на Байкале. «Все-таки сон?..»
«Одрерир, — услышал он мысль Незнакомки. — Испей семь глотков — одрерир приводит дух в движение».
Дивной красоты руки, увитые блескучими цепочками крохотных молний, вложили ему в ладонь круглую, как половина кокосового ореха, и светлую, как лунный блик, чашу.
«Фрейя… — подумал он. — Фрейя!..»
«Длинь-дзинь, — прозвучало в ответ. — Чаша Времени…»
«Я буду пить из Чаши Времени в честь твою и за твое бессмертие, прекрасная богиня!»
Взметнулись кверху призрачно-белые крылья — его обдало пронзительным электрическим ветром, и он почувствовал Ее постепенное исчезновение в стратосферном озоне среди колючих лучиков северных звезд. Был всплеск магнитных сполохов приполярных сияний…
Кир-Кор открыл глаза. В руке — круглая чаша величиной в половину кокосового ореха. Он взвесил ее на ладони. Чаша была из белого нефрита. Точнее — из белесой его разновидности. В чаше опалесцировала голубовато-сизыми кольцами янтарная жидкость. Пахло медом, яблоками и чем-то еще, чего он никак не мог определить… Запах светлый, приятный… Секунду поколебавшись, он сделал глоток. На вкус жидкость понравилась ему меньше. Хотя… гм… вполне ничего!.. Сладковатая, освежающая, терпкая, с какими-то пряными травами. Бодрит.
После второго глотка он ощутил холодок на коже в том месте, где Фрейя касалась ладонью виска. После третьего — это место уже явственно обозначилось холодящим пятном… После четвертого — вернулся экзарх и сразу, буквально с порога, уставился на чащу озабоченным взглядом. Приблизившись, перевел взгляд на грагала. «Длинь-дзинь…»
— Испей, Агафон. — Кир-Кор протянул ему чашу. — Булем считать, это наша с тобой братина.
Агафон снял перчатки, принял братину обеими руками со смятением на лице. Машинально отпил. Было заметно, что его больше интересует сама чаша, нежели ее содержимое. Он осмотрел чашу снаружи и как-то очень осторожно, бережно вернул сотрапезнику. Кивнул:
— Хороша сурица.
— Сурица?..
— Сурья, если точнее. Сурья, сома, хаема, нектар и амброзия — напитки бессмертных богов.
— Мне сказано — одрерир, — внес поправку Кир-Кор. — Если мне память не изменяет, это — легендарный медовый напиток поэтов.
Он сделал глоток. Передал сосуд Ледогорову:
— Пей, не стесняйся. За бессмертие не ручаюсь, но дух приводит в движение — это уж точно. Я, к примеру, уже готов заговорить стихами.
— Говорить стихами ты, по-моему, готов всегда.
Когда чаша была испита до дна, фундатор поставил ее на стеклянный стол и включил подсветку снизу — стенки сосуда озарились мягким сиянием. Кир-Кор склонился над чашей и увидел в толще каменного донышка выявленный подсветкой темно-сизый рисунок. Простенький такой рисунок: окружность и стилизованная птичка. Обычная канцелярская «галочка» с острием угла в центре окружности. К «рожкам» этой «галочки» за пределами окружности пририсованы две горизонтальные черты — крылья. Концы крыльев слегка загнуты кверху.
— Впечатляет? — спросил Ледогоров.
— Нет, — признался Кир-Кор (он недолюбливал стилизацию). — Но идея символа мне понятна. Птица, рожденная в центральной точке ограниченного мира, стремится вырваться за его пределы.
— Это — эпиптейя, — пояснил экзарх. — Самый древний из известных нам космогонических символов. В нем отражена идея единения Разума с миром, который внутри него, и миром, который снаружи. Триада. Потом это нашло свое эмоциональное отражение в образах Тримурти, Троицы, в освящении числа «три».
— Именно о Разуме здесь идет речь? Ты уверен?
— Ну не о птицах же! В символах речь всегда идет о первостепенном. Этому символу много тысяч лет. Предположительно — восемнадцать.
— А чаше?
