— Как относятся ваши близкие к тому, что вы пишете?
— Ближайший из близких, муж, — первый читатель каждой моей новой строчки. Никто не понимает меня так, как он. И для меня огромное счастье (а для него огромное мученье), потому что он не только читает мои стихи, но и переводит их на английский. Переводит стихи, посвященные ему, прожитые вместе…
— Что вас вдохновляет?
— Вдохновение — состояние, почти не зависящее от внешних толчков. Но когда оно, неведомо как и откуда, приходит, все идет ему в пищу, любой подвернувшийся под руку предмет, и чем он обычней, тем более неожиданных признаний может добиться от него вдохновение.
— О вас говорят: «Вера Павлова — поэт». Вам не нравится, когда вас называют поэтессой?
— Я ничего не имею против слова «поэтесса». Оно составлено в полном соответствии с нормами русской морфологии.
— Несмотря на то, что вы пишете о любви, о женском видении мира, ваши стихи нельзя назвать просто женскими. Для вас имеет значение, когда говорят, что Вера Павлова пишет по-мужски или, наоборот, по-женски?
— Я все-таки думаю, что мои стихи можно назвать просто женскими. И что в этом — их отличие от многих других женских стихов.
— А из современных поэтов кто вам близок?
— Я избегаю отвечать на этот вопрос. Не хочу быть наводчицей. Сводней. Каждый человек сам находит своего поэта. Как? Например, так: подруга подруги в книжном магазине рылась на полках, вдруг с верхней упала книга и стукнула ее по голове. Она потерла ушибленное место и открыла упавший томик. И сразу поняла: вот он, мой поэт.
— Чьи книги вы читаете сегодня?
— Вчера я дочитала «День опричника» Владимира Сорокина и принялась за «Бориса Пастернака» Дмитрия Быкова.
— Я знаю, вы написали несколько собственных эпитафий. И как я поняла, это не литературная игра, а вполне осмысленное действие. Вы не хотите, чтобы о вас написали потомки, делаете это за них? Или существует иная причина?
— Нет, это как раз литературная игра. Я собираюсь написать целую книгу из автоэпитафий и описаний различных надгробий, которые бы мне подошли. Надо же как-то обустраивать тот свет!
— В одном из своих интервью вы сказали: «Пишу для того, чтобы находить людей». А еще для чего пишете?
— Едва ли я сказала буквально так. Конечно, я пишу не для этого. Прекрасные люди, которые меня окружают и которых привели ко мне стихи, — следствие стихописания, а не его причина. Причина в другом. А в чем — не скажу.
— У вас есть и хулиганские стихи, если можно так выразиться. Например, «Подражание Ахматовой». Скажите, насколько значим для поэта несерьезный подход?
— О, «Подражание Ахматовой», процитированное недавно в Интернете как стихотворение самой Ахматовой!
— Раньше критика вас ругала и обвиняла Бог знает в чем. Теперь она переменила свое отношение?
— Это меня не касается.
— Как вы представляете себе своего идеального читателя?
— Мой идеальный читатель — это мой муж.
— Для вас важны успех и популярность?
— «Известность — это почти полная неизвестность, кому и что о тебе известно» («Сурдоперевод»). Как будто кто-то чужой подсматривает твои сны. Хотя иногда бывает весело. К примеру, идешь домой через темный двор — а из кустов выскакивает толпа поддатых юношей и девушек: «Мы вас знаем. Вы по телевизору красивыми стихами говорили. Вы легенда нашего двора». И, через пару дней, из тех же кустов, хором: «Ве-ра Па-влова чем-пи-он!»
— Читая ваши стихи, кажется, будто каждый день для вас — последний. Вы действительно так живете? Или это мироощущение лирических героинь?
— «Творю вкрутую. Живу всмятку» («Сурдоперевод»).
— Сами свои стихи часто перечитываете?
— Не часто, но с удовольствием.
— Вы много путешествуете? В какой стране вас принимали лучше всего?
— До 37 лет я ни разу не покидала пределов России. Но последние шесть лет путешествую много. Америка стала моим вторым домом. Принимают везде хорошо. Может быть, особенно хорошо — в Германии.
— Сегодня все говорят о кризисе чтения. Поэтические книги называют самыми непопулярными. Вы согласны с этим?
— Такова статистика — с ней не поспоришь.
— Много ли у вас иностранных читателей?
— Что же до читателей… Студентка-американка, ни слова не знающая по-русски, плакала, когда Стивен, мой муж, читал свои переводы моих стихов.
— Скажите, а Вера Павлова — счастливый человек?
— Да.
ПОНЯТЬ СЕБЯ КАК ПАРТИТУРУ
Игорь ШЕВЕЛЁВ.Московский андеграунд.
Есть ли сегодня в России поэзия? Вот вопрос. Не поэты, поэтов — много и хороших, а поэзия? Мы помним поэтический бум конца 50-х — начала 60-х годов, когда именно слово русской поэзии принесло чувство новой свободы. Потом было обретение “великих четверых”: Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Цветаевой. Потом был “последний русский классик ХХ века” — Иосиф Бродский. Что сегодня? Первый международный поэтический фестиваль, прошедший недавно в Москве, подтвердил, несмотря на прекрасную организацию и внутреннее веселье, тезис от обратного — поэзия в России превратилась в глубоко частное дело самого поэта. В этом, наверное, его тяжесть и его выход — пройти насквозь не столько через внешнее непонимание, сколько через внутреннюю косность. Найти те последние слова, которые и станут твоим собственным Словом. В этом смысле поэзия Веры Павловой — показательна и образцова. Ее муж, сам поэт, Михаил Поздняев, рассказывает, что когда Вера принесла свои стихи в редакцию журнала, где он тогда работал, его, человека циничного и начитанного, поразило, что она пишет так, как будто до нее русских стихов вообще никто не писал. Только не в смысле дилетантского выборматывания азов версификации, а как вполне сложившейся формы собственного слова. Поэзия — это всегда свобода. Настоящая поэзия не может не шокировать своим выходом “по ту сторону добра и зла”. Той мистической глубиной, на которой человек судит себя и мир без оглядки на внешние приличия. Предельная свобода лаконичных и законченных, как выдох, стихов Веры Павловой была воспринята многими читателями и слушателями как эпатаж, как эротическое хулиганство, соединение, по бессмертному слову товарища Жданова, отнесенного к Анне Ахматовой, монахини и блудницы в одном лице. Между тем, это соединение противоположных тональностей, контрапункт, который и есть любой человек. А в эстетическом плане — то “нарушение приличий”, которое и есть искусство: умение увидеть мир и себя как в первый раз.
