Е. П. Нарышкина вернула стариков Ивашевых к жизни, прислав в декабре первое письмо из Читы. В дальнейшем за Василия Ивашева писали и Нарышкина, и Фонвизина, но особенно часто и особенно сердечно — Волконская. «О сударыня, — писала ей Лиза Языкова, — Вам и добрейшей госпоже Нарышкиной обязана я, что сохранила их (родителей. —
Женщины пишут от своего имени, копируя иногда письма самих декабристов, получают для них корреспонденцию и посылки, выписывают газеты и журналы, русские и иностранные. И эта деятельность принимала общественный характер, ибо информация о сибирских изгнанниках распространялась далеко за пределы родственного круга.
Каждой женщине приходилось писать десять, а то и двадцать писем в неделю. Особенно обширный круг корреспондентов был у Волконской и Трубецкой, лично знакомых со многими родственниками каторжан: их «норма» доходила и до тридцати писем «в почту».
Нагрузка эта была столь весомой, что иногда женщинам не оставалось времени писать собственным родителям и детям. «Не сетуйте на меня, добрые, бесценные мои Катя, Лиза, за краткость письма моего, — пишет Давыдова дочерям. — У меня столько хлопот теперь, и на этой почте столько писем мне писать, что я насилу выбрала время для этих нескольких строк».[174]
И какая это была переписка! Почта из Петербурга в Сибирь отправлялась раз в неделю. При этом письма проходили тройную цензуру: комендант (читал иногда до ста писем «в почту»!), канцелярия иркутского генерал-губернатора, III отделение. Полтора-два месяца пути. Российское бездорожье. Разливы рек или метели. Перепутанные адреса.
Неудивительно поэтому, что письма иногда путешествовали месяцами. Девять писем написала Мария Волконская скончавшейся свекрови, а сама в течение трех месяцев получала от родных поцелуи умершему в Чите ребенку. В день кончины Чернышевой-матери пришло письмо от Александрины, в котором она спрашивала: «Бедная маменька. Что делается теперь у вас?»
Часто письма пропадали. И не только на сибирских просторах, но и в столицах.
28 ноября 1836 г. Екатерина Сергеевна Уварова сообщала брату Лунину из Петербурга в село Урик, где он уже был на поселении: «Твои письма № 8 от 27 сентября и № 9 от 4 октября, вложенные в один пакет, были потеряны жандармом. Но это несчастье отвел un дворник (последнее слово во французском тексте Уварова написала именно так, по-русски!), который на другой день, то есть в воскресенье 15-го этого месяца, пришел рассказать мне о пакете, который он нашел, подметая улицу. К счастью для меня, этот славный человек умел читать».[175]
Но, несмотря на цензурные препоны, женщины не ограничивались сухой информацией родным об их близких, писали тепло и сердечно.
Уварова не устает восхищаться «чудесными письмами» «сестры по изгнанию» Марии Волконской, которая обладает «великолепным искусством», позволяющим ее корреспондентке как бы увидеть своего брата.[176] «И эта женщина, — восклицает Уварова в одном из писем брату, — действительно величественная, которая соблаговолила взять на себя нашу переписку, которая оставила высокое социальное положение, отца и мать и, больше того — своего ребенка и которая единственная, кажется, не ведает того, что она сделала, и никогда не упомянет о своих жертвах, которая написала мне в последний раз, что, чтобы преподать сыну урок мудрости, она отвела его в тюремный двор, — она создает самую трогательную из элегий, вызывающую слезы у каждого, кому я ее передаю…»[177] Копию письма М. Н. Волконской Екатерина Сергеевна посылает тетушке Е. Ф. Муравьевой, «зная, какое удовлетворение оно ей принесет». [178]
Согласно правилам, «жены преступников, живущие в остроге или вне его стен, не могут посылать писем иначе, как вручая их открытыми коменданту. Всякое письменное сообщение иным способом воспрещается».
Известно, однако, что и «преступники» и их жены находили много способов, чтобы нарушить эти правила.
Иван Пущин, едва прибыв в Сибирь, сообщал отцу и сестрам нелегально, через фельдъегеря Желдыбина: «Буду всячески стараться и законно и беззаконно к вам писать — удавалось — авось удастся и оттуда — Лепарский отличный человек». С той же оказией Пущин предупреждал сестру: «Будем между строками писать лимонным соком… Однако будь осторожна с лимоном, ибо Муханов мне сего дня сказал, что уже эта хитрость открыта…».[179]
«Открытой» на этот раз оказалась и пущинская оказия…
В ноябре 1827 г. на сибирском тракте в десяти верстах от города Мологи проезжие крестьяне подобрали оброненный мешок с вещами и письмами. Дознанием было установлено, что письма принадлежали «государственным преступникам» И. Пущину, П. Муханову и А. Поджио, вез же корреспонденцию (и обронил) фельдъегерь Желдыбин, сопровождавший в Сибирь эту партию декабристов и возвращавшийся оттуда. Из найденных писем обнаружилось еще одно должностное преступление Желдыбина; в Ярославле, по пути в Сибирь, он якобы разрешил свидания: Екатерине Уваровой — с Мухановым, а жене и теще Якушкина — с Пущиным.
В январе 1828 г. началось разбирательство «дела о поступке фельдъегеря Желдыбина», которого взяли под арест и держали в таковом состоянии в течение года. Допросы сняли с содержателей почтовых лошадей и их работников, а также с людей Уваровой — крепостного и вольнонаемного, находившихся при барыне в Ярославле в ожидании проезда Лунина. На беседу к ярославским жандармам была вызвана и Екатерина Сергеевна. Узнав об обвинении невинного человека (хотя это и был фельдъегерь, не отличавшийся гуманностью), Уварова посчитала своим долгом заступиться за него. «Генеральша Уварова, — отмечено в деле, — сведав, что фельдъегерь Желдыбин предан военному суду», обращается по инстанциям «с убедительнейшею, настоятельнейшею просьбою» о помиловании Желдыбина, «уверяя под клятвою, что он отнюдь невинен и что ей ужасна мысль быть виновницею его несчастья…»[180]
В данном случае Желдыбин, действительно, был «невинен»: свидание в Ярославле произошло не по умыслу его, а по недосмотру. Удивительно вообще, как этот фельдъегерь, жестокий человек, по единодушным отзывам всех декабристов, согласился отвезти незаконную корреспонденцию преступников к родным. Тем более что в прошлом он отверг 3500 рублей, предложенных родственниками Муравьевых, Анненкова и Торсона за разрешение видеться по пути в Сибирь.[181] Начальству были известны эти заслуги Желдыбина, поэтому после года ареста и дознания его вернули на прежнюю службу.
Для нелегальной переписки декабристы и их жены использовали коробки с двойным дном, ящики для табака и т. п. В «секретных же случаях» недостатка не было. Вероятно, главными посредниками между каторжанами и их родственниками выступали сибирские купцы.
Когда уже в 1841 г. на поселении в селе Урик М. С. Лунин был вторично арестован и заперт в Акатуе, началось дознание, откуда к нему попали ружья, пистолеты и пороховые припасы (Лунин был страстный охотник), запрещенные инструкциями. По предположению Руперта, эти вещи мог доставить Лунину купец Николай Кузнецов, который ко времени ареста декабриста выехал из Восточной Сибири в неизвестном направлении.[182]
Посредничество Кузнецова не вызывает сомнений. Правнучка Никиты Муравьева — А. Бибикова не раз видела его в Москве в доме Софьи Никитичны: «К бабушке Софье Никитишне еще приезжал иногда бывший сибирский купец-миллионер, потом разорившийся — Кузнецов. Он был одним из посредников по передаче денег Никите Михайловичу, и при этом единственным честным посредником. Бабушка встречала его радостно и с почтением, а он для этих посещений одевал парадные клетчатые брюки в обтяжку, огромный шелковый галстук бабочкой, крахмальные воротнички, подпиравшие подбородок, завивал кок на голове и был очень похож на Далматова в «Свадьбе Кречинского».[183]
В мае 1832 г. Бенкендорф обращал внимание сибирских властей на верхнеудинского купца Шевелева, получившего из Петровского завода ящик с тайными письмами.[184] Вероятно, его выдал провокатор Медокс.
Преданные люди находились и среди служащих и дворовых: горничные, повара, гувернантки
