тройкой» и «русским удальством» можно ездить почти с такой же скоростью, но с большей безопасностью…
Она была современницей первого в России организованного революционного выступления — восстания декабристов.
Она дожила до 1856 г., когда царь Александр II дал амнистию революционерам, но когда среди живых уже не было наиболее близких ей Михаила Лунина и Никиты Муравьева.
Она дожила до крестьянской реформы, освободившей крестьян от крепостной зависимости, о чем тщетно мечтал ее брат.
Екатерина Сергеевна Уварова была обыкновенной помещицей. Но ей адресованы сибирские письма Лунина — одно из замечательнейших революционных сочинений. Она была монархисткой, но боготворила брата и тогда, когда его объявили врагом ее монарха, и не побоялась сохранить для потомков рукописи, стоившие нескольких лет каторги.
В одном из писем Уваровой брату в Сибирь есть такие слова: «Как знать, не использует ли, действительно, однажды кто-нибудь мои воспоминания — и тогда я останусь в памяти потомков как сестра Лунина и смогу подать руку служанке Мольера».[293]
Екатерина Уварова не претендовала на какую-либо историческую роль — и осталась в истории русского освободительного движения.
Глава VI
ДЕТИ
Няньки у меня никогда не было. Меня качали, нянчили, учили и воспитывали декабристы… Лично для меня они были незаменимы, я их потом везде искала, мне их недоставало в жизни…
А. И. Герцен называл своих сверстников детьми декабристов, подчеркивая тем самым огромное нравственное влияние первых русских революционеров на следующие поколения.
А как это влияние сказалось на детях самих декабристов? Какими они выросли?
«Первые мои воспоминания — тюрьма и оковы. Но несмотря на всю суровость этих воспоминаний, они лучшие и самые отрадные в моей жизни».[294] Так начинает свои записки дочь декабриста Ивана Анненкова — Ольга.
Она родилась в мае 1830 г. в Чите. Годом раньше там же появились на свет Вася Давыдов и Нонушка Муравьева, в феврале 1830 г. — Саша Трубецкая, в Петровском заводе в 1831 г. — Владимир Анненков, Александра Давыдова, Кондратий Розен, в 1832 г. — Миша Волконский, Вася Розен… «Несчастные жертвы любви необдуманной».
«Образ жизни наших дам, — вспоминал Иван Якушкин, — очень отозвался и на них; находясь почти ежедневно в волнении, во время беременности подвергаясь часто неблагоприятным случайностям, многие роды были несчастливы, и из 25 родивших в Чите и Петровском было 7 выкидышей; зато из 18 живорожденных умерли только четверо, остальные все выросли».[295]
Новорожденных принимал Фердинанд Богданович Вольф, который не только врачевал своих товарищей, но и исполнял обязанности акушера. Дети становились общей радостью и общей заботой. Их нянчат, лечат, учат и воспитывают сообща. Материальные лишения не ощущались детьми: все, что получалось кем-то из России, делилось между ними поровну; иногда привезенные вещи разыгрывались в лотерею, доставляя немалую радость малышам. Тяжело заболела Оля Анненкова — от ее постели не отходят Вольф и Артамон Муравьев, сменяя друг друга. В 1844 г. Ольге исполнилось четырнадцать лет, а ее крестный Муравьев «ничего не забыл, даже ее первые фразы».[296] В 1840 г. осиротели трое детей Ивашевых — пяти, четырех и двух лет, они остались на попечении старой бабушки, к тому же плохо владевшей русским языком. Заботу о детях тут же взяли на себя товарищи отца: Н. В. Басаргин и И. И. Пущин. «Грустно, больно мне будет с ними расставаться, — писал Басаргин. — Но моя обязанность — забыть о себе и думать об их счастии. Я уверен, что родные их не откажутся хоть изредка говорить об них со мной. Это будет одним из величайших утешений, потому что, где бы они ни были, я не перестану мысленно следить за их судьбой».[297]
И действительно, со своей крестницей Марией Ивашевой Басаргин был в постоянной переписке, несколько раз виделся с нею. Когда та выходила замуж — прислал ей свое благословение…
«Нигде дети не могли быть окружены более неустанным попечением, как в Чите и Петровском; тут родители их не стеснялись никакими светскими обязанностями и, не развлекаясь никакими светскими увеселениями, обращали беспрестанно внимание на детей своих», — продолжает Якушкин.[298]
С детьми занимаются русским языком и несколькими иностранными, музыкой, знакомят их с начатками словесности и истории. Саша Трубецкая и Вася Давыдов прекрасно рисуют. Первые учителя — родители и их товарищи. Ольгу Анненкову музыке учил П. Н. Свистунов. Первые уроки русского языка давал ей В. А. Бечаснов. Н. А. Панов постоянно рассказывал басни и даже выписал для нее первое издание басен Крылова. На поселении, в Туринске, уроки музыки продолжала вести Камилла Петровна Ивашева, ее мать обучала французскому. Михаил Лунин учил Мишу Волконского английскому языку и, даже оказавшись на каторге в Акатуе, продолжал заботиться об успехах своего бывшего воспитанника. «Занятия Миши дают мне пищу для размышления в глубине темницы, — писал он Марии Николаевне. — В настоящее время главный предмет — это изучение языков. Помимо французского и английского, латинский и немецкий являются безусловной необходимостью… Есть еще один язык, греческий, но время его настанет позднее. Заклинаю Вас говорить всегда по-французски или по-английски с Мишей и никогда по-русски… Одна беседа стоит десяти уроков… Попросите выслать подбор… руководств по истории, географии, математике и т. д.»[299] В письме к самому Мише (написанному и посланному так же нелегально, как и предыдущее) Лунин поучал воспитанника: «Не читай книги, случайно могущие попасть в твои руки. Ты должен знать, что мир переполнен глупыми книгами и что число полезных книг очень невелико. Как только ты получаешь новую книгу, первым делом ты должен подумать, какую пользу может она принести тебе. Если ты найдешь, что она не заключает ничего, кроме пустых рассказов или скучных рассуждений, то отложи ее в сторону и возьмись за свою грамматику или за какую-нибудь другую хорошую книгу, которая дает положительные сведения».[300]
На шестнадцатый год изгнания по «высочайшей воле» (и по случаю бракосочетания наследника Александра Николаевича) начал пересматриваться вопрос «о детях, рожденных в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора». «Из сострадания к их родительницам, пожертвовавшим всем для исполнения супружеских обязанностей», разрешалось принять детей в казенные учебные заведения, но при условии, что дети не будут носить фамилии отцов и станут именоваться по их отчествам, т. е. не Трубецкими, а Сергеевыми, не Муравьевыми, а Никитиными и т. д.
На царскую «милость» согласились только Давыдовы. Трубецкие, Волконские и Муравьев отказались. «Отнятие у дочери моей фамильного ее имени поражает существо невинное и бросает тень на священную память матери и супруги. Отдача дочери моей в чужие руки довершила бы ее сиротство», — писал В. Я. Руперту Никита Муравьев.[301] Мария Волконская в письме брату Александру более откровенно изливала «крик сердца» своего; «Отказаться от имени отца — это такое унижение, подвергнуть которому своих детей я не могу взять на себя».[302]
Прошло два года. Никита Муравьев умер, его дочь осталась круглой сиротой. Четырнадцатилетнюю девочку с фельдъегерем отправляют к бабушке, в Москву. «Дай бог ей найти в том мире, где она скоро будет, по крайней мере часть тех забот и расположения, которые окружали ее до сих пор, — писал Якушкин;—что кажется достоверным в настоящий момент, это то, что Катерина Федоровна будет очень рада
