истока до устья — без малого полтора километра), что река мчится в пять раз быстрее, чем, например, Днепр. Да и массу надо учесть: Енисей ежегодно сбрасывает в Карское море столько воды, сколько по тому же Днепру протекает за десять лет.
Огромный поток, свободно и стремительно скатывающийся по каменному руслу, стискивается вдруг скалистыми берегами, а со дна поднимается каменная гряда: Казачинский порог. Течение набирает невероятную мощь, без буксира одолевают его лишь четыре пассажирских теплохода из всего енисейского флота.
Между тем баржи, за которыми наблюдал Коновалов, от самой последней до головной, были скреплены тросами, а головная, в свою очередь, «держалась» за корму буксирного судна, которое, наверное, раза в два больше каждой из барж. На черном борту его белело: «Енисей».
Судно медленно двинулось вверх по течению. Из толстой трубы вырывались клубы густого дыма, стелились над водой. Машины, как видно, работали в режиме полного хода.
И тут Коновалову захотелось протереть очки (он их и протер-таки): от острого носа «Енисея» тянулся вперед, вверх по течению, едва различимый отсюда трос. Он висел над кипящими бурунами, подрагивая от напряжения, и плевки разъяренного потока перелетали через него, точно белые теннисные мячи через разделительную сетку. Он тянулся вперед, вверх по течению, и там, далеко впереди, на береговой излучине, Коновалов разглядел вкопанную в землю чугунную тумбу — к ней был прикреплен неимоверно длинный трос.
А на палубе буксирного судна, в носовой части, стояла лебедка с машинным приводом. Коновалов ясно различил контуры барабана, на который метр за метром наматывалась подрагивающая над бурунами стальная нить.
Выходит, «Енисею» не хватало для проводки каравана своих сил (да и самоходки тоже машин не останавливали), и он помогал себе, подтягиваясь вверх по канату. Подобные буксиры, вспомнил Коновалов, имеют специальное название: туеры. Они применяются на реках с очень быстрым течением. В СССР тяга с помощью туера сохранилась лишь на Енисее — точнее, здесь, на Казачинском пороге.
— Ничего себе порожек!
Коновалов вернулся по берегу к дому путевого мастера. Лазарев уже поджидал его.
— Не раздумали?
Нет, он не раздумал, но… Но по странной ассоциации ему вспомнился цирк — дрессировщики диких зверей. Есть у них такой коронный номер, когда они кладут в пасть льву собственную голову. Вот что-то вроде этого собирается сейчас проделать и он, с той лишь разницей, что циркачи имеют дело с более или менее прирученными животными (да и то известно немало трагических развязок), а тут «зверь», не знающий никаких сдерживающих начал.
Нет, он не раздумал и в душе не чувствовал страха — иначе он не позволил бы себе и в воду войти, — а только где-то в подсознании билась мысль, что сегодняшний эксперимент, строго говоря, и не нужен. Не нужен, ибо до приезда сюда, на Казачинский порог, Коновалов уже померился силой с Енисеем во многих его коварных местах: проплывал через водовороты у бывшего известкового завода под Красноярском, у Шелонина и Тельского быков, трижды повторил заплыв на Подъеминском перекате.
Занятый мыслями, Коновалов и не заметил, как они с Лазаревым оказались в большой дюралевой лодке, снабженной мощным мотором. Не обратил он внимания и на «болельщиков», пока Лазарев, заводя двигатель, не проворчал:
— Вот чертово юбочное радио: кажись, никому и не говорил о вашей затее, а уже все село знает!
Коновалов проследил за его взглядом: на береговых скалах, ближе к основному гребню, лепились человеческие фигурки. И были там далеко не одни ребятишки.
Да и на палубе туера, который, проведя караван барж, стоял теперь на якоре, также толпились любопытные.
Лодка, задрав нос, легко вынесла их с Лазаревым на стрежень. Коновалову же, коль скоро он решился положить голову в пасть, а не рядом с пастью, надо в самый водокрут, в пучину, в пекло в самое, а это метрах в ста левее стрежня. Лазарев туда не полезет, да и не к чему его тянуть: нельзя рисковать чужой жизнью, пусть идет стрежнем, тут все же спокойнее.
Коновалов разделся, натянул на голову резиновую шапочку, заправил под нее дужки очков — так они держались надежнее.
— При очках и поплывете?
Коновалов скорее прочитал по губам, нежели расслышал из-за шума водоворота вопрос путевого мастера, внимательно наблюдавшего за своим пассажиром и, кажется, не терявшего надежды, что в последнюю минуту здравый смысл возьмет верх.
— Без очков я… того, — крикнул в ответ Коновалов. — Близорукость…
И, повернувшись лицом к порогу, перевалился через борт.
Мгновенный озноб стянул кожу: даже сейчас, в середине июля, вода в Енисее была холодной. Коновалов с силой развел руки и, стараясь держать голову над водой, чтобы не потерять ориентировки, поплыл брассом наискосок от стрежня, к первому водоворотному редуту. Лазарев что-то крикнул вслед, но Коновалов не расслышал, а оборачиваться не стал — не захотел сбивать сразу установившееся дыхание.
Он проплыл совсем немного, метров, может быть, десять — двенадцать, когда почувствовал, как глаза застелила мутная пелена: запотели очки. Пришлось опустить лицо в воду, омыть стекла. Однако очень скоро они запотели опять, и вновь пришлось окунуть голову и омыть их. Так стало повторяться через каждые пятнадцать — двадцать секунд.
Но вот — первые буруны, и тотчас, как уже было с ним на Подъеминском перекате, потерялось привычное ощущение воды: стремительные, перемешанные в невероятном хаосе струи подхватили, сделали тело его невесомым и неуправляемым, и хотя Коновалов продолжал усиленно работать руками и ногами, это не определяло его движения, он теперь находился во власти бурлящего потока. Поток со звериным ревом пронес его через первую цепь бурунов и тут, собрав воедино всю невероятную мощь реки, внезапно швырнул тело своего добровольного пленника в разверзшуюся бездну; здесь ему бы и конец, если бы со дна бездны, как показалось Коновалову, не вздыбилась вдруг спина гигантского дракона — она круто выгнулась, живая, упругая. Коновалов стал карабкаться по ней, стал карабкаться и наконец выбрался, совсем выбрался уже, как дотоле упругая драконова спина неожиданно обмякла, и он потерял опору. В тот же миг обозленный непокорством пленника Енисей ударил его наотмашь по лицу, сбил, опрокинул обратно в грохочущую бездну и, чтоб он больше и не пытался выкарабкаться, обрушил на него многотонную тяжесть своих вод. Мгновенная тишина ударила по ушам — ударила, но не оглушила, потому что он внезапно услышал знакомый голос:
«Затея связана с риском для жизни. Я могу дать „добро“ на эту поездку лишь в случае, если ты обо всем расскажешь Гале.»
Нет, дорогой профессор, Галя ничего не должна знать до его возвращения с Енисея, женские нервы — слишком нежный инструмент. А что он вернется, что он выберется из этой кутерьмы, нет ни малейшего сомнения, вот только бы вырваться наверх, сделать глоток воздуха, один только глоток!..
Коновалов все же вывернулся из-под обрушившегося на него вала, глотнул напитанного влагой воздуха и, поправив чудом удержавшиеся на носу очки, огляделся. Первый перекат остался позади, до следующего было метров триста, не меньше. Все это пространство бугрилось бурунами, но не такими, которые бы требовали напряжения всех сил. Значит, до новой гряды он вполне успеет отдышаться.
Коновалов оглянулся на Лазарева: тот стоял во весь рост в неестественно-напряженной позе на корме лодки, искал глазами «утопленника». А он здесь, живой и здоровый!..
Основной перекат, что у Модестова камня, оказался еще более злобным, с еще большим остервенением закрутил, завертел пловца, принялся неистово швырять, но теперь все: и грохочущая бездна, и упругая спина дракона, и удары наотмашь по лицу, и невероятная тишина в зеленой глубине, — все было уже пройденным, знакомым, не таило никаких неожиданностей. И оттого он был спокоен и там, в глубине, выбираясь из-под «девятого вала», заставил себя взглянуть на эксперимент как бы со стороны, осмыслить и свое состояние и особенности водоворота. Ему подумалось, что гидродинамическое воздействие на тело даже в этом грознейшем из водоворотов хотя и очень велико, но справиться с ним
