обвинения против Ленина191.
Ленин написал в свою защиту несколько коротеньких статей, в письме, опубликованном в «Новой жизни» и подписанном им совместно с Зиновьевым и Каменевым, он клялся, что не получал «ни копейки» от Ганецкого и Козловского ни для себя лично, ни для партии. Вся история была выставлена новым делом Дрейфуса или Бейлиса, сфабрикованным Алексинским с подачи контрреволюционеров192. 7 июля Ленин заявил, что отказывается предстать перед судом, поскольку в складывающихся обстоятельствах ни он, ни Зиновьев не ждут к себе справедливого отношения193.
Ленин всегда был склонен переоценивать решительность своих противников. Он был убежден, что партия погибла и, как Парижская коммуна, обречена лишь вдохновлять будущие поколения. Он подумывал, не перенести ли снова партийный центр за границу — в Финляндию или даже в Швецию194. Каменеву на хранение было отдано теоретическое завещание — рукопись работы «Марксизм и революция» (позднее положенной в основу «Государства и революции») — с указаниями опубликовать ее, если автор будет убит195. После того как поймали и едва не убили Каменева, Ленин решил больше не рисковать. В ночь с 9-го на 10 июля он сел в поезд на маленькой пригородной железнодорожной станции и в сопровождении Зиновьева отбыл в деревню, где и спрятался.
Побег Ленина в тот момент, когда партии грозило полное уничтожение, многими социалистами был воспринят как дезертирство. По словам Суханова, «исчезновение Ленина под угрозой ареста и суда есть факт сам по себе заслуживающий внимания. В Ц.И.К. никто не ожидал, что Ленин «выйдет из положения» именно таким способом. Его бегство вызвало в наших кругах огромную сенсацию и обсуждалось горячо и долго на все лады. Среди большевиков находились тогда единицы, которые высказывали одобрение поступку Ленина. Но большинство советских людей отнеслось к нему с резким порицанием. Мамелюки и советские лидеры громко кричали о своем благородном негодовании. Оппозиция хранила свое мнение про себя. Но это мнение сводилось к решительному осуждению Ленина — с точки зрения политической и моральной. <…> бегство пастыря в данной обстановке не могло не явиться тяжелым ударом по овцам. Ведь массы, мобилизованные Лениным, несли на себе все бремя ответственности за июльские дни <…> А «действительный виновник» бросает свою армию, своих товарищей и ищет личного спасения в бегстве!»196
Суханов добавляет, что побег Ленина выглядел особенно предосудительно оттого, что ни жизни его, ни личной свободе ничто не угрожало.
Керенский, возвратившийся в Петроград 6 июля, страшно разгневался на Переверзева и подписал приказ о его отставке. Переверзев, с его точки зрения, «навсегда потерял возможность установить в окончательной мере измену Ленина и подкрепить ее документальными свидетельствами»197. В этом заявлении видится попытка Керенского найти себе оправдание, так как сам он по возвращении в Петроград также не смог предпринять решительных действий против Ленина и его приспешников. То, что не было сделано никакой попытки «установить в окончательной мере измену Ленина», можно объяснить желанием успокоить социалистов, вставших на его защиту; это было «соглашением между Советом и правительством, которое уже потеряло поддержку кадетов и не могло себе позволить выступить теперь против Советов». [Abraham R. Alexander Kerensky. N.Y., 1987. P. 223–224. Переверзев был снят с должности по инициативе Некрасова и Терещенко на рассвете 5 июля, но еще два дня исполнял свои обязанности.].
Соображение это определило поведение Керенского и в июле, и в последующие месяцы.
Керенский теперь замещал Львова на посту премьер-министра, оставаясь одновременно военным и морским министром. Он повел себя как диктатор и, чтобы подчеркнуть свое новое положение, переехал в Зимний дворец, где спал на постели Александра III и работал за его письменным столом198. 10 июля он предложил Корнилову принять командование над вооруженными силами. Затем он приказал разоружить и раскассировать части, принимавшие участие в июльских событиях; гарнизон предполагалось сократить до 100 тыс. человек, остальные должны были отправиться на фронт. Были приняты меры, чтобы «Правда» и другие большевистские издания не доходили до частей на фронте.
Однако, несмотря на проявленную решимость, Временное правительство не сделало того единственного шага, который только и мог уничтожить партию большевиков: не устроило публичного процесса, на котором можно было представить все имевшиеся в его распоряжении свидетельства изменнической деятельности большевиков. Для подготовки судебного дела была назначена комиссия под руководством нового министра юстиции А.С.Зарудного. Комиссия прилежно собирала материалы (объем их к началу октября составлял уже восемьдесят томов), но судебное преследование так и не было возбуждено. Произошло это по двум причинам: из-за боязни контрреволюции и нежелания выступать против Исполкома,
После июльского путча у Керенского зародилась навязчивая идея, что правые сделают попытку воспользоваться большевистской угрозой для монархического переворота. Обращаясь к Исполкому 13 июля, он призывал его отмежеваться от элементов, которые «своими действиями внушают силу контрреволюции», и заявлял, что «всякая попытка восстановить в России монархический образ правления будет подавлена самым решительным, беспощадным образом»199. Известно, что его, как и многих социалистов, скорее напугало, чем обрадовало рвение, с которым лояльные войска подавляли июльский мятеж200. С его точки зрения, большевики являли собой угрозу лишь в той мере, в какой их лозунги и поведение провоцировали монархистов. Очевидно, руководствуясь именно этими соображениями, 7 июля он принял решение отправить царскую семью в Сибирь. В сопровождении ближайшего окружения, состоявшего из пятидесяти придворных и слуг, ночью 31 июля, соблюдая при этом строжайшую тайну, Романовых вывезли в Тобольск. К этому городу не подходила железная дорога, и оттуда было мало возможности бежать201. Момент, в который решение было принято — через три дня после большевистского путча и через день после возвращения Керенского в Петроград, — свидетельствует о том, что Керенский пытался предотвратить возможную попытку правых элементов использовать ситуацию в своих интересах и восстановить на троне Николая II. Таково было мнение посланника Великобритании202.
К первому соображению тесно примыкало второе — Керенский не хотел ссориться с Исполкомом, где большевиков все еще считали достойными доверия членами, а все нападки на них — происками «контрреволюции». Меньшевики и эсеры в Совете неустанно обвиняли правительство в организации против Ленина «клеветнической кампании», требовали снять с большевиков все обвинения и выпустить на свободу арестованных.
Терпение, проявленное Керенским по отношению к большевикам, едва не свергшим его и его правительство, резко контрастировало с той запальчивой манерой, которую он обнаружил в следующем месяце в отношении генерала Корнилова.
Возмущение большевиками, вызванное сообщением Переверзева, улеглось в результате полной пассивности и правительства и Исполкома. Боясь выдуманной контрреволюции «справа», они упустили уникальную возможность расправиться с настоящей контрреволюцией — слева. Большевики же вскоре оправились и возобновили борьбу за власть. По словам Троцкого, когда на съезде Третьего Интернационала Ленин признал, что партия наделала немало глупостей в борьбе с врагом, «он имел при этом в виду преждевременность военного выступления» в июле 1917 года. «К счастью, — добавлял Троцкий, — нашим врагам не хватало еще ни такой последовательности, ни такой решимости»203.
ГЛАВА 3
ОКТЯБРЬСКИЙ ПЕРЕВОРОТ
Хищники должны обладать более высоким интеллектом,
чем животные, на которых они охотятся: это закон природы.
