впечатлением.
Девочка повторяла то и дело, что она влюблена в Бостон, но только сожалеет о том, что он так велик.
— Понимаете, — объясняла она миссис Кэрью на следующий день по приезде, — я хочу увидеть и узнать все — и не могу. Это как званые ужины у тети Полли. Столько всего бывает на столе, что приходится решать: вот это надо попробовать, а вот от этого придется отказаться. Так и в Бостоне мне придется ограничить круг впечатлений. Конечно же, это счастье, — продолжала она, переведя дыхание, — что тут на каждом шагу столько хорошего, что исключение составляют только больницы и похороны. И вот я о чем подумала. Как от званых ужинов тети Полли всегда оставались конфеты и кусочек торта, то же самое и с Бостоном. Мне хочется увезти частицу Бостона с собой в Белдингсвиль. А это нельзя. Города-это не торты из холодильника, да и торты нельзя слишком долго хранить. Они высыхают или портятся. Словом, я хочу как можно больше взять от Бостона за эту зиму.
Поллианна, в отличие от многих туристов, полагающих, что обзор мира надо начинать с наиболее отдаленных точек, решила прежде всего ознакомиться с ближайшими окрестностями, а еще раньше — с великолепной резиденцией на Федеративной авеню, ставшей ее временным домом. Это плюс еще занятия в школе на первых порах поглощали все ее время.
Так много предстояло увидеть и изучить, и все было так прекрасно, значительно, начиная от изящных пуговок в стене, заливающих комнаты ярким светом, и кончая тихим бальным залом, увешанным картинами и зеркалами! И уже такие замечательные знакомства! В самом доме была еще Мэри, которая убирала комнаты, отвечала на дверные и телефонные звонки, провожала Поллианну до школы и встречала на обратном пути; потом Бриджит, которая жила в кухне и готовила; Дженни, которая накрывала на стол; Перкинс, шофер автомобиля… Все они такие замечательные и совсем не похожие друг на друга.
Поллианна прибыла в понедельник и целую неделю потом жила в ожидании воскресного дня. И вот он настал. Сияющая, Поллианна сбежала вниз по ступенькам.
— Я так люблю воскресенья! — восклицала она.
— Правда? — В голосе миссис Кэрью прозвучала тоска человека, для которого все дни одинаковы.
— Да, я люблю их за церковь и за воскресную школу. Вы что больше любите — церковь или воскресную школу?
— Не знаю, право, — начала было миссис Кэрью, которая редко ходила в церковь, а воскресной школы вообще никогда не посещала.
— Вам трудно ответить, да? — Глаза Поллианны светились, но взгляд их теперь сделался серьезным. —
— Я в этом не уверена, Поллианна.
— Ах, а вы подумайте о том, насколько воображаемые вещи красивее, чем наши земные, реальные.
Миссис Кэрью что-то стала говорить рассерженным голосом, но Поллианна продолжала как ни в чем не бывало:
— Вообще-то для меня реальные, земные вещи гораздо прекраснее, чем принято о них думать. Я ведь какое-то время была калекой, и многие реальные вещи перешли для меня тогда в разряд воображаемых. А теперь я воображаю себе папу. Как он стоит на кафедре и читает свои удивительные проповеди. Да, а когда мы выходим?
— Выходим?
— Ну я имею в виду в церковь.
— Но Поллианна, я сегодня совсем не предполагала, я… — Миссис Кэрью прокашлялась и попыталась объяснить, что она сегодня не собиралась в церковь и что она вообще никогда не была дисциплинированной прихожанкой. Но доверчивое личико и счастливые глаза Поллианны одержали над нею победу.
— Ну хорошо, мы выходим в четверть одиннадцатого. Но мы там пробудем недолго.
И вот случилось так, что этим солнечным сентябрьским утром миссис Кэрью сидела на скамеечке в той фешенебельной и элегантной церкви, куда она приходила девочкой и куда теперь вносила большие пожертвования по мере поступления доходов.
Для Поллианны эта воскресная утренняя служба явилась радостью и чудом. Изумительная музыка, игра солнечных лучей в витражах окон, исполненный страсти голос проповедника, благоговейное безмолвие присутствующих произвели на девочку столь глубокое впечатление, что после окончания службы она долго не могла вымолвить ни слова.
— О, миссис Кэрью, какое счастье! — произнесла она, когда они были возле самого дома.
Миссис Кэрью взглянула на нее недовольно, почти грозно. Она не желала слушать нравоучений. Скрепя сердце она сегодня уже выслушала проповедь с церковной кафедры. Но девчонка-проповедница — с какой стати? «Надо жить так, как будто мы живем один этот день» — такова была излюбленная доктрина Деллы. Сестра даже учит, что жизнь — это одно мгновение, и поэтому все можно претерпеть: ведь это лишь мгновение муки.
— Счастье? — раздраженно переспросила миссис Кэрью.
— Да! Иногда я пытаюсь себе представить, что бы я сделала, живи я одновременно и вчера, и сегодня, и завтра. Наверное, массу удивительных вещей! Но я понимаю, что вчера — это вчера, а сегодня — это сегодня. И что сегодня воскресенье, а через неделю будет опять воскресенье… Честное слово, миссис Кэрью, если бы сегодня было не воскресенье, я бы прямо тут, на улице, стала кричать, плясать, восклицать! Но ничего не поделаешь — сегодня воскресенье. Вот придем домой — и я буду петь гимн, самый радостный гимн, какой мы только можем себе представить. А какой гимн самый радостный из всех? Вы знаете, миссис Кэрью?
— Ну нет, мне трудно сказать, — отвечала миссис Кэрью, неуверенно озираясь, словно отыскивая какую-то пропажу. Очень уж черным днем оказался бы этот «один-единственный» для человека, привыкшего во всем отыскивать прежде всего дурные стороны.
Наутро в понедельник Поллианна впервые пошла в школу самостоятельно. Она уже прекрасно знала дорогу, кстати, не такую уж длинную. От школы Поллианна пребывала в восторге. Это было небольшое частное заведение для девочек; преподавание шло по новой системе, без конца ставились какие-то необычные эксперименты, но все это нисколько не пугало Поллианну, наоборот, очень ее радовало.
Миссис Кэрью не любила никаких новшеств, и без того за эту неделю их слишком много выпало на ее долю. Когда человек, уставший от жизни, вынужден делить общество с восторженным энтузиастом, то для первого это оборачивается в лучшем случае раздражением. А миссис Кэрью была не просто раздражена, а именно разгневана. Все же про себя она думала, что если бы кто-то спросил о причине ее раздражения, у нее не нашлось бы иного ответа, кроме: «Потому что Поллианна всему радуется»; и здравый смысл подсказывал ей, что это довольно странный ответ.
Делле она писала в письмах, что слово «радость» действует ей на нервы и лучше бы оно вообще никогда не звучало в ее присутствии. Правда, она отмечала с удовлетворением, что Поллианна не только не поучает ее, но даже ни разу не пыталась заговорить с ней о своей игре.
Но однажды раздражение миссис Кэрью вылилось в гневный протест. Это случилось на второй неделе пребывания Поллианны на Федеративной авеню. Поводом было скоропалительное заключение Поллианны по поводу ею же рассказанной истории об одной из «женщин-помощниц».
— Дело в том, миссис Кэрью, что она стала играть в игру. Но вы, может быть, не знаете, миссис Кэрью, про какую игру я говорю. Я вам расскажу. Это замечательная игра!
Но миссис Кэрью сделала протестующий жест.
— Нет, Поллианна! — вскрикнула она. — Не говори мне ни про какую игру! Я уже знаю про это от сестры, и теперь, пожалуйста, уволь меня!
— Но, миссис Кэрью! — проговорила девочка тоном извинения. — Я ведь не говорю, что эта игра предназначена для вас. Вы можете не играть.
— Это невежливо так говорить: «Вы можете не играть»! — с обидой проговорила миссис Кэрью: хоть
