На воле было много дел. На воле гулял Федя. (Они как-то не совпали по фазе: когда на воле гуляла Раймонда – мотал срок Федя.) Не зная наверняка, что ждет каждого из них, но, по-кошачьи предчувствуя, что ничего хорошего, Раймонда рвалась поймать свой мимолетный, может быть, последний шанс.
Чтобы отвлечь ее от мыслей о Феде (который сгинул снова) и дать иллюзию перспективы, я однажды распекла ее почем зря. Я втолковывала, что в ее возрасте, в ее положении следует ориентироваться не на уголовника, а на человека солидного, положительного – пусть и женатого, но надежного, доброго и порядочного во всех отношениях.
Раймонда слушала с большим удовольствием. Потом взглянула на меня и спокойно сказала:
– Кому же я нужна – такой инвалид?
– Что значит инвалид, – вскинулась я, – ты же выздоровеешь! А потом, ты думаешь, мужики, что ли, не старятся, не болеют? Да, у них вон в тридцать лет у каждого – лысина, хондроз, геморрой, куча других болячек!..
– А с геморроем нам и самим не надо, – резюмировала Раймонда. – Нам надо молодых, здоровеньких, желательно с хорошей фигурой.
Она потешно изобразила сладостное мечтание – и вдруг добавила, что у нее ничего нет уже два месяца, и назавтра ей вызвали гинеколога.
Передо мной лежало отечное, синюшное, полуразрушенное тело с окончательно сломанным механизмом движения всех соков. Было непонятно, каким образом в нем еще сохранилось дыхание.
– Как ты думаешь, почему это дело прекратилось? – с любопытством спросила Раймонда.
Я не успела придумать ничего лучшего: наверное, из-за гормонов... Потом сильно напряглась – и протолкнула:
– А может, ты забеременела?
– Вот и я так думаю, – ублаженно откликнулась Раймонда. – Сто лет ничего не случалось, я думала, совсем уж заглохло... А с этим Федей – не могло не случиться!
Я старалась не глядеть на ее огромные, готовые лопнуть ноги.
– Ну и что? – пропела Монечка. – Аборт сделаю. Делов-то: раз, два.
Да, Монька была из тех женщин, кто предпочел бы десять абортов одному визиту к стоматологу. Но сейчас даже переодевание белья было бы для ее тела истязанием. Как, каким образом в этом полусгнившем теле угнездилась новая жизнь – страшная, слепая, сумасшедшая? Как она могла там приютиться, глупая?
– Хотя, – оживленно добавила Монечка, – я бы с удовольствием еще родила. А что? Я могу.
Я уехала в командировку. Звоня, спрашивала о Раймонде со страхом. Положение ее было прежнее. Я уточняла: не хуже? Мне отвечали: не хуже.
Потом ей стало лучше. Гертруда Борисовна после этого рискнула включить Федю в экосистему своего семейства, в самую что ни на есть сердцевину биоценоза. С новообращенным возвращенцем Федей она передавала для Раймонды харчи, плотно распихнутые по банкам, баночкам, коробочкам и пакетам («Питание – самое главное!!»). По-прежнему, когда звонила Раймонда, Гертруда Борисовна первым делом докладывала дочери о состоянии собственного нездоровья, потом заведомо трагически вопрошала:
– Ты сегодня брала что-нибудь в рот?!
Неофит Федя, может быть, прочувствовав всю ответственность возложенной на него алиментарной миссии, навещал Раймонду ежедневно. Дела шли на поправку. Вернее, они приближались к тому порогу, за которым, засучив рукава хирургического халата, ждал-поджидал Монечку широкоплечий полковник.
В русской классической литературе и в западной классической литературе существуют примеры, когда врачи женятся на спасаемых пациентках. Словно женитьба есть самое радикальное снадобье – не хуже, чем топор. В русской литературе героиня больна традиционной чахоткой, в западной – более тонко – душевным расстройством. В русской литературе она, как водится, гибнет, в западной – конечно же, выздоравливает, крепнет, да так, что к чертям собачьим бросает своего благодетеля. Логично задаться вопросом: если женитьба на спасаемых пациентках – столь типичное явление, что даже обобщена как в русской классической, так и в нерусской классической литературе, то, может быть, это вообще необоримый закон жизни – и нам, под финал, остается порадоваться на полковничиху Раймонду Арнольдовну? Или пример из газет: врач сделал женщине операцию транссекса, то есть по ее настоятельной просьбе превратил в мужчину, но так в нее (в него то есть) сильно влюбился, что пришлось ему под влиянием страсти сделать операцию на себе, превратив себя в женщину. (Потом они жили долго и счастливо и умерли в один день.) Это я к тому, что, если бы полковник воспылал страстью к Раймонде, но счел бы, что жениться на ней – скандальный мезальянс (а пациентка в этом смысле, конечно, неизлечима), он мог бы вполне провести на себе операцию по удалению полковничьих погон, хотя, не спорю, на это требуется больше решительности, чем поменять пол. Возможно, полковник, в предвидении счастливых перемен, уже бы и начал потихоньку сдирать свои погоны, но тут подкачала Раймонда.
С ней случилась редкая штука, в связи с которой она поначалу хихикала, говоря, что у нее все – самое редкое. Пока могла говорить.
С ней случился синдром Лайла. От какого-то лекарства стали по всему телу отслаиваться кожа и слизистые. Началось с языка, но никто не обратил внимания.
А через неделю она уже лежала в кожном отделении больницы имени Мечникова, и заведующий сказал Гертруде Борисовне (по телефону), что надежды нет.
Я зашла в отделение, когда дверь процедурной была приоткрыта. Огромные зеркала внутри нее удваивали происходящее. Там, в этом зеркальном зале, конвульсивно передвигались совершенно голые существа, сплошь разрисованные красным, зеленым и синим. В ритуальных масках, они исполняли танец североамериканских индейцев. Эти голые лунатические существа беззвучно заклинали языческих богов очистить их тела от струпьев и язв. Они судорожно зачерпывали из жертвенных сосудов неведомые мне вонючие мази и жадно покрывали ими свои лишаи и экземы.
Раймонда лежала в палате на двоих. Туда помещали умирать. Недолгих партнеров заносили поочередно и, в той же последовательности, выносили ногами вперед. Сбоев не бывало.
На Раймонду невозможно было смотреть. Словно щадя меня, она крепко спала. На другой кровати лежала старуха в содранных пузырях красной волчанки. Она орала, не закрывая рта. Старуха была умалишенной, а может, рехнулась от боли.
Заведующий сказал, что синдромом Лайла страдали в нашем городе за последние десять лет не более десяти человек – и восемь из них умерли.
– А вы же сами понимаете, что при ее сердце...
Он велел мне забрать из холодильника все баночки с провиантом. Раймонда не могла проглотить даже таблетку.
Когда я пришла назавтра, она лежала с открытыми глазами.
– Ты, как змея, шкуру меняешь, – сказала я очень бодро.
Она что-то промычала, еще, еще. Я разобрала: «...сырое яйцо».
Сбегала в гастроном, отковырнула скорлупу.
Она с наслаждением выпила. Еще одно. Еще. Потом промычала: «Федя...»
Я кивнула.
На соседней койке лежала молодая женщина в кровавых содранных пузырях.
Медсестра сказала, что за это время из палаты вынесли уже пятерых.
Вымыв возвращенные баночки, Гертруда Борисовна осталась не у дел. И снова она обратила королевские взоры на семейную жизнь сына.
Одну из жен Корнелия можно было бы назвать базовой. Именно от нее он отправлялся в свои матримониальные походы – и к ней, как правило, возвращался. В базовом лагере он некоторое время отдыхал, понемногу приводил в порядок снаряжение и амуницию – и снова вступал на опасную, но увлекательную тропу. Во время кратких передышек он успокаивал по телефону очередную покинутую жену, говоря, что живет с базовой «все равно как с соседкой». Все вокруг только крякали от этой испытанной веками немудрящей верткости. Не крякала только базовая жена. Слова Корнелия, кстати сказать, были
