— Ваша честь не была затронута. Вы могли одним словом предотвратить войну; вы не хотите этого. Во всем, что я пытался сделать с целью спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшего содействия. Но существует божественная справедливость!
Пурталес отвечает глухим голосом, с растерянным взглядом:
— Это правда… Существует божественное правосудие… Божественное правосудие!
Он бормочет еще несколько непонятных слов и, весь дрожа, направляется к окну, которое находится направо от входной двери, против Зимнего дворца. Там он прислоняется к подоконнику и, вдруг, разражается рыданиями.
Сазонов пытается его успокоить, слегка ударяет его по спине. Пурталес бормочет:
— Вот результат моего пребывания здесь. — Затем, внезапно, он бросается к двери, которую с трудом отворяет, так дрожат его руки, и выходит, бормоча:
— Прощайте! Прощайте!..
Несколько минут спустя я вхожу к Сазонову, который описывает мне всю сцену. Он сообщает мне, сверх того, что Бьюкенен испросил аудиенцию у императора, дабы передать ему личную телеграмму своего монарха. В этой телеграмме король Георг обращается с последним призывом к миролюбию царя и умоляет его продолжать примирительные попытки. Эта просьба бесцельна, с тех пор, как Пурталес передал объявление войны. Император, тем не менее, примет Бьюкенена сегодня вечером, в одиннадцать часов.
Общая мобилизация французской армии. Телеграфный приказ дошел до меня сегодня, в два часа ночи.
Итак, жребий брошен… Доля разума, который управляет народами, так
В продолжение этой решительной недели работа моего посольства была очень тяжела: ночи были не менее заняты работой, чем дни. Мои служащие были полны рвения и хладнокровия. Я нашел во всех — в моем советнике Дульсэ, в моих военных атташе генерале де Лагиш и майоре Верлэне, в моих секретарях Шамбрэне, Жантилле, Дюлонге и Робьеде, содействие столь же активное и разумное, сколько душевное и усердное.
Сегодня в три часа дня я отправляюсь в Зимний дворец, откуда, согласно обычаю, император должен объявить манифест своему народу. Я — единственный иностранец, допущенный к этому торжеству, как представитель союзной державы.
Зрелище великолепное. В громадном Георгиевском зале, который идет вдоль набережной Невы, собрано пять или шесть тысяч человек. Весь двор в торжественных одеждах, все офицеры гарнизона в походной форме. Посередине зала помещен престол и туда перенесли чудотворную икону Казанской Божьей Матери, которой на несколько часов лишен парадный храм на Невском проспекте. В 1812 г. фельдмаршал князь Кутузов, отправляясь, чтобы нагнать армию в Смоленске, долго молился перед этой иконой.
В благоговейной тишине императорский кортеж проходит через зал и становится слева от алтаря. Император приглашает меня занять место около него, желая таким образом, говорит он мне, «засвидетельствовать публично уважение верной союзнице, Франции». Божественная служба начинается тотчас же, сопровождаемая мощными и патетическими песнопениями православной литургии. Николай II молится с горячим усердием, которое придает его бледному лицу поразительное выражение глубокой набожности. Императрица Александра Федоровна стоит рядом с ним, неподвижно, с высоко поднятой головой, с лиловыми губами, с остановившимся взглядом стеклообразных зрачков; время от времени она закрывает глаза, и ее багровое лицо напоминает мертвую маску.
После окончания молитв, дворцовый священник читает манифест царя народу, — простое изложение событий, которые сделали войну неизбежной, красноречивый призыв к национальной энергии, прошение о помощи Всевышнего, и т. д. Затем император, приблизясь к престолу, поднимает правую руку над Евангелием, которое ему подносят. Он так серьезен и сосредоточен, как если бы собирался приобщиться Святых Тайн. Медленным голосом, подчеркивая каждое слово, он заявляет:
— Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле.
Громкое ура отвечает на это заявление, скопированное с клятвы, которую император Александр I произнес в 1812 г.
В течение приблизительно, десяти минут во всем зале стоит неистовый шум, который вскоре усиливается криками толпы, собравшейся вдоль Невы.
Внезапно, с обычной стремительностью, великий князь Николай, генералиссимус русских армий, бросается ко мне и целует, почти задавив меня.
Тогда энтузиазм усиливается, раздаются крики:
«Да здравствует Франция… Да здравствует Франция»…
Сквозь шум, приветствующий меня, я с трудом прокладываю себе путь позади монарха и пробираюсь к выходу.
Наконец, я достигаю площади Зимнего Дворца, где теснится бесчисленная толпа с флагами, знаменами, иконами, портретами царя.
Император появляется на балконе. Мгновенно все опускаются на колени и поют русский гимн. В эту минуту, для этих тысяч людей, которые здесь повергнуты, царь действительно есть самодержец, отмеченный Богом, военный, политический и религиозный глава своего народа, неограниченный владыка душ и тел.
В то время, как я возвращаюсь в посольство, с глазами, полными этого грандиозного видения, я не могу не вспомнить о злополучном дне 22 января 1905 г., когда население Петербурга, предводительствуемое священником Гапоном и предшествуемое также святыми иконами, собралось, как сегодня перед Зимним дворцом, чтобы умолять своего батюшку-царя, и когда в него стреляли.
Министр внутренних дел, Николай Алексеевич Маклаков, утвержает, что мобилизация на всей территории империи происходит с полной правильностью и при сильном подъеме патриотизма.
Я на этот счет не имел никаких опасений, самое большое, чего я опасался — нескольких местных инцидентов.
Один из моих осведомителей, Б., который вращается среди прогрессивных кругов, говорит мне:
— В этот момент нечего опасаться никакой забастовки, никаких беспорядков. Национальный порыв слишком силен… Да и руководители социалистических партий на всех заводах проповедовали покорность военному долгу; к тому же они убеждены, что эта война приведет к торжеству пролетариата.
— Торжество пролетариата… даже в случае победы?
— Да, потому что война заставит слиться все социальные классы; она приблизит крестьянина к рабочему и студенту; она лишний раз выведет на свет нечестность нашей бюрократии, что заставит правительство считаться с общественным мнением; она введет, наконец, в дворянскую офицерскую касту свободомыслящий и даже демократический элемент офицеров запаса. Этот элемент уже сыграл большую политическую роль во время войны в Маньчжурии… Без него военные мятежы 1905 г. не были бы возможны.
— Сначала мы будем победителями… Потом мы увидим.
Председатель Думы, Михаил Владимирович Родзянко, также говорит со мной в самом успокоительном тоне… для настоящего времени:
— Война, — говорит он, — внезапно положила конец всем нашим внутренним раздорам. Во всех думских партиях помышляют только о войне с Германией.
Русский народ не испытывал подобного патриотического подъема с 1812 г.
Великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим, — временно, так как император