— Я знаю, знаю… Впрочем, я всегда верил слову Франции.

Мы говорим затем о завязывающейся борьбе. Император предвидит, что она будет очень жестокой, очень долгой, очень опасной.

— Нам нужно вооружиться мужеством и терпением… Что касается меня, то я буду бороться до последней крайности. Для того, чтобы достичь победы, я пожертвую всем, вплоть до последнего рубля и солдата. Пока останется хотя один враг на русской земле или на земле Франции — до тех пор я не заключу мира.

Самым простым, самым спокойным и ровным голосом делает он мне это торжественное заявление. Какая-то странная смесь в его голосе и, особенно, в его взгляде, решимости и кротости, чего-то одновременно непоколебимого и пассивного, смутного и определенного, как будто он выражает не свою личную волю, но повинуется скорее некоей внешней силе, велению Промысла или Рока.

Не будучи, со своей стороны, таким фаталистом, как он, я указываю ему, со всей настойчивостью, на какую я только способен, — какой ужасной опасности должна подвергнуться Франция в первую фазу войны:

— Французской армии придется выдержать ужасающий натиск двадцати пяти германских корпусов. Потому я умоляю ваше величество предписать вашим войскам перейти в немедленное наступление, — иначе французская армия рискует быть раздавленной и тогда вся масса германцев обратится против России.

Он отвечает мне с подчеркиванием:

— Как только закончится мобилизация, я дам приказ итти вперед. Мои войска рвутся в бой. Наступление будет вестись со всею возможною силой. Вы ведь, впрочем, знаете, что великий князь Николай Николаевич обладает необычайной энергией.

Император затем расспрашивает меня о разных вопросах военной техники, о наличном составе германской армии, о согласованных планах русского и английского генеральных штабов, о содействии английской армии и флота, о предполагаемой позиции которую займут Италия и Турция и т. д., — все о вопросах, которые, мне кажется, он изучил до тонкости.

Уже целый час длится аудиенция. Вдруг император смолкает.

Он как будто в затруднении, и смотрит на меня серьезным взглядом в несколько неловкой позе, делая руками решительное движение.

Потом внезапно заключает меня в объятия, говоря:

— Господин посол, позвольте мне в вашем лице обнять мою дорогую и славную Францию.

Из скромного коттеджа Александрии я отправляюсь в роскошный дворец Знаменки, который находится совсем близко и в котором живет великий князь Николай Николаевич.

Главнокомандующий принимает меня в просторном кабинете, где все столы покрыты разложенными картами. Он идет ко мне навстречу быстрыми и решительными шагами и, как три дня тому назад в Зимнем дворце, обнимает меня, почти раздавив мне плечи:

— Господь и Жанна д'Арк с нами! — восклицает он. — Мы победим. Разве не Провидению угодно было, чтобы война разгорелась по такому благородному поводу? Чтобы наши народы отозвались на приказ о мобилизации с таким энтузиазмом? Что обстоятельства так благоприятны для нас?

Я, как могу лучше, приспособляюсь к этому военному и мистическому красноречию, наивная форма которого не мешает мне чувствовать его бодрость; тем не менее, я остерегся бы призывать Жанну д'Арк, потому что теперь дело идет не о том, чтобы «изгнать англичан из пределов Франции», но привлечь их туда — и как можно скорее.

Без предисловий, я приступаю к вопросу, самому важному из всех:

— Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?

— Я прикажу наступать, как только эта операция станет выполнимой, и я буду атаковать основательно. Может быть, я даже не буду ждать того, чтобы было окончено сосредоточение моих войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, я начну нападение. Это случится вероятно 14 августа.

Затем он объясняет мне свой общий план движений: 1-ая группа, действующая на прусском фронте; 2-ая группа, действующая на галицийском фронте; 3-я масса в Польше, назначенная броситься на Берлин, как только войскам на юге удастся «зацепить» и «установить» неприятеля.

В то время, как он, водя пальцем по карте, излагает мне, таким образом, свои планы, вся его фигура выражает суровую энергию. Его решительные и произносимые с ударением слова, блеск его глаз, его нервные движения, его строгий, сжатый рот, его гигантский рост олицетворяют в нем величавую и увлекательную смелость, которая была главным качеством великих русских полководцев, Суворова и Скобелева.

В Николае Николаевиче есть что-то грандиозное, что-то вспыльчивое, деспотическое, непримиримое, которое наследственно связывает его с московскими воеводами XV и XVI веков. И разве не общие у него с ними простодушное благочестие, суеверное легковерие, горячая и сильная жажда жизни. Какова бы ни была ценность этого исторического сближения, я имею право утверждать, что великий князь Николай Николаевич чрезвычайно благородный человек и что высшее командование русскими армиями не могло быть поручено ни более верным, ни более сильным рукам.

В конце разговора он говорит мне:

— Будьте добры передать генералу Жоффру самое горячее приветствие и уверение в моей полной вере в победу. Скажите ему также, что я прикажу рядом с моим значком главнокомандующего носить значок, который он мне подарил два года назад, когда я присутствовал на маневрах во Франции.

После этого, с силой пожимая мне руки, он проводил меня до двери:

— А теперь, воскликнул он, на милость Божью…

Четверг, 6 августа.

Мой австро-венгерский коллега, Сапари, передает сегодня утром Сазонову объявление войны. Декларация указывает на две причины: 1-ое, положение, занятое русским правительством в австро- сербском конфликте; 2-ое, тот факт, что, согласно сообщению берлинского кабинета, Россия сочла себя вынужденной начать неприятельские действия по отношению к Германии.

Немцы проникают в Западную Польшу. Третьего дня они заняли Калиш, Ченстохов и Бендин. Это быстрое продвижение вперед показывает, насколько русский генеральный штаб был прав в 1910 г., когда он отодвинул на сотню километров к востоку свои пограничные гарнизоны и свою зону сосредоточения — мера, которая вызывала такую оживленную критику во Франции.

В полдень я еду в Царское Село, где буду завтракать у великого князя Павла Александровича и его морганатической супруги графини Гогенфельзен, с которой я поддерживаю в течение многих лет дружеские отношения.

Великий князь Павел Александрович и графиня Гогенфельзен пригласили, кроме меня, только Михаила Стаховича, члена Государственного Совета по выборам от орловского земства, одного из русских, наиболее пропитанных французскими идеями. Я нахожусь в атмосфере искренней и теплой симпатии.

Когда я вхожу, все трое приветствуют меня криком: «Да здравствует Франция»… С прямотою и простотою, ему присущими, великий князь выражает мне свое восхищение единодушным порывом, который заставил французский народ лететь на помощь своей союзнице:

— Я знаю, что ваше правительство не колебалось ни одной минуты, чтобы поддержать нас, когда Германия принудила нас защищаться. И это прекрасно… Но что весь народ мгновенно понял свой долг союзника, что ни в одном классе общества, ни в одной политической партии не было ни малейшей слабости, ни малейшего протеста — вот что необыкновенно, вот что величественно…

Стахович подхватывает:

— Да, величественно… Но современная Франция лишь продолжает свою историческую традицию; она всегда была страной великих дел.

Я соглашаюсь, подчеркивая:

— Это правда, французский народ, который столько раз обвиняли в скептицизме и в легкомыслии, есть, несомненно, тот народ, который чаще всего бросался в борьбу по бескорыстным мотивам, который чаще всего жертвовал собою ради идеи.

Затем я рассказываю моим хозяевам о длинном ряде событий, которые наполнили собою последние две недели. Они, со своей стороны, передают мне большое число эпизодов, которые указывают на единение

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату