дорогу среди толпы, которая окружает и приветствует нас.
Впечатление, которое я вынес из этого заседания, удовлетворительно. Русский народ, который не хотел войны, который был даже застигнут войной врасплох, твердо решил принять ее бремя. С другой стороны, правительство и руководящие классы сознают, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Этот второй пункт не менее важен, чем первый.
Вчера французские войска вошли в Мюльгаузен. Великий князь Николай Николаевич, который еще не перенес своей главной квартиры на фронт, посылает мне своего начальника штаба генерала Янушкевича, с поручением сообщить мне, что мобилизация оканчивается при самых лучших условиях и что перевозка и сосредоточение войск совершаются пунктуально. Он прибавляет, что так как правительство вполне уверено в сохранении порядка в Петербурге, то войска из столицы и пригородов отправляются теперь же к границе.
Мы говорим затем о подготовляющихся военных операциях. Генерал Янушевич утверждает: 1-ое, что виленская армия начнет наступление на Кенигсберг; 2-ое, что варшавская армия будет немедленно переброшена на левый берег Вислы, дабы прикрывать с фланга виленскую армию; 3-е, что общее наступление будет начато 14 августа.
В половине седьмого я уезжаю на автомобиле в Царское Село, где обедаю у великой княгини Марии Павловны.[7]
Великая княгиня окружена своим старшим сыном и своей невесткой, великим князем Кириллом Владимировичем и великой княгиней Викторией Феодоровной, своим зятем и своей дочерью, князем Николаем Греческим и великой княгиней Еленой Владимировной, своими фрейлинами и своими приближенными.
Стол накрыт в саду в палатке, три стороны которой подняты. Воздух чист и прозрачен. Кусты роз благоухают. Солнце, которое, несмотря на поздний час, еще высоко стоит на небосклоне, разливает вокруг нас мягкий свет и прозрачные тени.
Идет общий разговор, непринужденный и оживленный; само собою разумеется, что его единственная тема — война. Но каждую минуту вновь выплывает один и тот же вопрос: распределение главных командных должностей и составление штабов; критикуют уже известные назначения; стараются угадать назначения, относительно которых император еще не сказал своего решения. Все соперничества Двора и салонов выдают себя в словах, которыми обмениваются здесь. Моментами мне кажется, что я переживаю главу из «Войны и мира» Толстого.
Когда обед окончен, великая княгиня Мария Павловна уводит меня в глубину сада, затем усаживает рядом с собой на скамейке.
— Теперь, — говорит она мне, — будем беседовать вполне свободно… У меня такое чувство, что император и Россия играют решительную партию. Это не политическая война, которых столько уже было; это — дуэль славянства и германизма; надо, чтобы одно из двух пало… Я эти последние дни видела многих лиц, мои походные госпитали и мои санитарные поезда поставили меня в соприкосновение с людьми разной среды, разных классов. Я могу вас уверить, что никто не строит иллюзий относительно опасности начинающейся борьбы. Так, от императора до последнего мужика все решили героически исполнить свой долг, никакая жертва не заставит отступить… Если — не дай Бог — наши первые шаги будут неудачны, вы увидите чудеса 1812 г.
— Действительно, возможно, что наши первые шаги будут очень трудны. Мы должны все предвидеть, даже несчастье. Но России нужно только продержаться.
— Она продержится. Не сомневайтесь в этом!
Чтобы заставить великую княгиню высказаться относительно более деликатной темы, я поздравляю ее с бодрым настроением, которое она мне высказывает, так как я предполагаю, что ее душевная твердость дается ей не без жестоких внутренних терзаний. Она отвечает мне:
— Я счастлива исповедаться в этом перед вами… Я эти дни несколько раз исследовала свою совесть; я смотрела в самую глубину себя самой. Ни в сердце, ни в уме я не нашла ничего, что бы не было совершенно предано моей русской родине. И я благодарила за это Бога… Не потому ли, что первые жители Мекленбурга и их первые государи, мои предки, были славяне? Это возможно. Но скорее я предположила бы, что сорок лет моего пребывания в России, — все счастье, которое я здесь знала, все мечты, которые я здесь строила, вся любовь и доброта, которые мне здесь выказывали, — сделали мою душу совсем русской. Я чувствую себя снова мекленбургжкой только в одном пункте — в моей ненависти к императору Вильгельму. Он олицетворяет все, что я научилась с детства особенно ненавидеть: тиранию Гогенцоллернов… Да, это они, Гогенцоллерны, так развратили, деморализовали, опозорили, унизили Германию, это они понемногу уничтожили в ней начала идеализма, великодушия, кротости и милосердия…
Она изливает свой гнев в длинной речи, которая обличает застарелую злобу, глухое и упорное отвращение, которые маленькие германские государства, в былое время независимые, питают к деспотической Пруссии. Около десяти часов я прощаюсь с великой княгиней, так как в посольстве меня ждет тяжелая работа.
Ночь светлая и теплая; бледная луна кидает тут и там на громадную и однообразную равнину, серебряные ленты… На западе, по направлению к Финскому заливу, горизонт покрывается туманом медного цвета.
Когда я возвращаюсь в половине двенадцатого, мне приносят связку телеграмм, полученных вечером.
Только около двух часов ночи я ложусь в постель.
Сазонов торопит итальянское правительство присоединиться к нашему союзу. Он предлагает ему соглашение на следующих условиях: 1-ое, итальянская армия и флот немедленно нападут на армию и флот Австро-Венгрии; 2-ое, после войны область Триеста, а также гавани Триеста и Валлоны, будут присоединены к Италии.
Со стороны Софии впечатления отнюдь не успокоительны. Царь Фердинанд способен на все мерзости и любое вероломство, когда затронуты его тщеславие и его злоба. Я знаю три страны, по отношению к которым он питает непримиримое желание мести: Сербия, Румыния и Россия. Я говорю об этом с Сазоновым; он прерывает меня:
— Как? Царь Фердинанд сердится на Россию… Почему же?
— Прежде всего, он обвиняет русское правительство в том, что оно стало на сторону Сербии и даже Румынии в 1913 г. Затем, есть старые обиды, и они бесчисленны…
— Но какие обиды? Мы всегда высказывали ему благосклонность. И когда он приезжал сюда в 1910 г., император обходился с ним с таким почтением, с таким вниманием, как если бы он был монархом большого государства. Что же мы могли еще сделать?
— Это путешествие 1910 г. есть именно одна из обид, наиболее для него мучительная… На следующий день после его возвращения в Софию, он пригласил меня во дворец и сказал мне: «Дорогой посланник, я просил вас прийти ко мне, потому что мне необходимы ваши познания, чтобы разобраться во впечатлениях, привезенных из Петербурга. Мне не удалось, по правде говоря, понять, кого там больше ненавидят: мой народ, мое дело или меня самого».
— Но это безумно…
— Это выражение не слишком сильно… Несомненно, у этого человека есть признаки нервного вырождения и отсутствия психического равновесия: способность поддаваться внушению, навязчивые идеи, меланхолия, мания преследования. От этого он только более опасен, потому что он подчиняет своему честолюбию и злобе необыкновенную ловкость, редкое коварство и хитрость.
— Я не знаю, что бы осталось от его ловкости, если бы у нее отняли коварство… Как бы то ни было, мы не можем быть слишком внимательными к действиям Фердинанда. Я счел нужным его предупредить, что если он будет интриговать с Австрией против Сербии, Россия окончательно лишит болгарский народ своей дружбы. Наш посланник в Софии, Савинский, очень умный человек; он исполнит поручение с надлежащим тактом.
— Этого недостаточно. Есть другие аргументы, к которым клика болгарских политиков очень чувствительна; нам следует прибегнуть к ним без промедления.
