Руссо согласно кивал головой.
Под «делами поважнее» оба они, конечно, подразумевали совхоз.
Агроном Руссо два дня просидел с Варей и Петром Николаевичем над дневниками метеостанции. Затем Руссо уединился и долго что-то высчитывал, складывал и умножал. Цифрового материала в его распоряжении было немного — наблюдения за два летних месяца и за зиму. И все-таки он сделал вывод.
— Послушайте, что нам подарила природа Май-Урьи, — сказал как-то Руссо. — В июле 308 градусов тепла, в августе 320. Июнь обычно холоднее июля на 70—100 градусов, а сентябрь дает совсем мало положительных температур, не больше 100 градусов. Если мы сложим эти цифры, то получим 850–900 градусов активных температур. Напомню, что минимальная сумма тепла по Габерландту должна составлять 1300 градусов. Как видите, здесь даже для капусты и то недостаточно тепла.
Мы видели, как сразу осунулось и заскучало лицо Зубрилина. Действительно, очень неутешительные цифры. Дойдет дело до главка, метеослужба даст отрицательную оценку долине, и тогда о совхозе бесполезно разговаривать.
Руссо по очереди взглянул на окружающие его лица. Только одна Варя улыбалась.
— Вы что, рады моему выводу? — спросил он с напускной строгостью.
— Представьте себе, рада. Цифры очень хорошие, вы и сами это знаете. Зачем тревожить людей. Говорите, ну…
Руссо засмеялся.
— Хорошо, скажу. Я торжественно заявляю, что климат этой долины позволяет строить совхоз. Вполне подходящее место. Хорошее во всех отношениях.
— Не пойму я вас, — вздохнул Зубрилин. — Где же логика?
— Тогда слушайте. Если мы включим в сумму тепла все дни с температурой выше пяти градусов, то общая цифра подымется до 1100 градусов. Усвоили?
— Почему до пяти градусов? — спросил замполит.
— Тоже активная температура. Капуста растет при четырех. Справьтесь у Беккер-Делингена. Но — я продолжаю — и 1100 градусов все еще мало. Тогда обратимся к поправкам, о которых не ведал профессор Габерландт. Длинный день в летние месяцы на этой широте — до восемнадцати часов. Раз. Затем человеческие усилия. Два. Тут я приоткрываю тайну над работой Вари и Петра Николаевича Зотовых. У них, как вы знаете, две площадки — одна построена в обычных условиях долины на заросшей лужайке, другая почти рядом, на вспаханном участке, как бы на пашне. Сумма тепла за два летних месяца на второй площадке на 130 градусов больше, чем на первой. Это означает, что, когда долина будет распахана, очищена от травы и дерна, попросту говоря оголена, и почва потемнеет от гумуса, микроклимат в ней изменится, над пашней будет теплей почти в полтора раза, чем в тайге и на лугах. Темная почва аккумулирует, сохраняет больше тепла. Опыт Зотовых доказал еще раз, что человек способен активно изменять климат, и чем больше будет в долине освоенная площадь, тем сильнее эти изменения. Вот вам и логика…
— У отца в тайге была одна десятина пашни, и уже тогда он заметил перемену в климате, — сказал Петр Николаевич.
Мы смотрели на Петра с гордостью. Он не только помнил об отце — он развивал его выводы дальше.
— У сына будет пятьсот гектаров пашни, а может, и тысяча, — в тон ему заметил Руссо, — а это уже кое-что значит.
— Тогда я пошел на прииск, — сказал Зубрилин. — Начинаю шевелить местное начальство. Нечего время терять. Весна. Только давайте сначала запишем, что и когда нам будет нужно. Значит, тракторы — это во-первых.
— Я иду с вами, легче вдвоем, — сказал Зотов и стал собираться.
Не знаю, как и с кем говорили на прииске Зубрилин и Зотов, но результаты их переговоров дали себя знать уже через день.
Пробившись по последнему снегу, притащился трактор «ЧТЗ-65» с санями, полными перегноя. Потом привезли свежий навоз для парников, пришли семь плотников. Меня вызвали на прииск для составления эскизов парниковых рам.
— Теперь дело за рабочими, — сказал Руссо, поставив последний колышек на месте будущих парниковых котлованов. — Надо копать.
В конце апреля, подставив солнцу натруженные спины, над готовыми парниками сидели двадцать рабочих. Они сеяли мелкие семена капусты. Это были горняки с оздоровительного пункта прииска. Их не упрашивали, пришли сами, едва услышали о нужде.
Кому не хотелось щей из свежей капусты!
Казалось, что Зубрилин все свое внимание сосредоточил теперь на совхозе. Но это было не так. Он помнил и о другом деле, жил очень напряженно, все время ожидал каких-то событий, перемен, вестей.
За геологической партией следила не одна пара глаз. Когда к геологам прибыло пополнение — шесть молодых коллекторов, — Скалов сразу догадался, что это за люди. По его душу. Следят. Он не ходил больше на прииск. Он вообще Старался как можно меньше отлучаться с базы. И так замкнутый, нелюдимый, он стал еще более замкнутым. Опасность разоблачения висела над ним, угрожая ежеминутно, ежечасно.
Скалов все время ждал, не поступит ли какая весточка от Дымова. Что ему делать — оставаться или уйти? Ведь он сделал самое главное — взял у Бортникова ценные документы, принял еще один грех на душу. Который уже по счету. Больше ему нечего делать в этой глуши. Он устал мстить, устал жить волком, без друзей, без цели, без будущего, наконец. Может быть, уйти? Вот придет лето, взять расчет и уехать. Куда уехать? Конечно, к Джону Никамуре, к хозяину. Тот придумает, что делать. Он знает.
Мучительные раздумья досаждали по ночам. Скалов слишком хорошо знал Никамуру, он не был уверен, что шеф в трудную минуту не сбежит восвояси, оставив сообщников выкручиваться самим. Так что на Джона Никамуру большой надежды и нельзя возлагать. Но ведь, кроме шефа, у него никого не было на всем белом свете. Поневоле будешь искать близости с ним.
В конце концов Скалов решился. Вот сойдет вешняя вода, потеплеет, и он уйдет из геологической экспедиции. Походит по тайге, постарается встретить Дымова, узнает, что надумал делать дальше его хозяин. А если тот ничего путного не скажет, тогда пойдет проводник в свою Олу, построит там хату и будет жить потихоньку, стареть и грехи отмаливать. Большие грехи. Деньги у него есть, правда немного, но все же есть. Вот если бы не украли тогда золото под лиственницей…
Воспоминание о золоте неизменно вызывало вспышку гнева. Жадные, ненавистные люди. Впрочем, он неплохо отомстил: лучшие месторождения потеряны для них по крайней мере на год-два, документы у Дымова, а уж он-то не выпустит их из рук. Вспыхнет война на Востоке, изменится обстановка, тогда они сами займутся этими богатствами.
Зубрилин знал, что делается в геологической партии. Нет-нет да и приезжали оттуда молодые ребята, уходили с ним и следователем в лес, чтобы поговорить с глазу на глаз. Но никаких улик не было. Кто сообщник?
Как-то вечером Виктор Николаевич спросил меня:
— Сколько лет было бы теперь тому негодяю, что убил Зотова-старшего, как ты думаешь?
— Что-то за пятьдесят. Пятьдесят три или пять. А что?
— Возраст зрелого мужчины. Правда? Белый Кин — так, кажется, его звали?
— Неужели вы думаете, что он жив? — спросил я, пораженный, что Зубрилин носит в памяти даже такие детали катуйской трагедии.
— А почему и нет? Я уверен, что Конах из его шайки. Помнишь, в дневниках сказано о семеновцах? Вероятно, им тогда не удалось уйти, они остались на Колыме и затаились. В такой неразберихе, как у нас, легче всего скрыться. Масса людей, все приезжие. Поди, докопайся.
Мы лежали рядом. Ребята уже спали. Беспокойно ворочался и вздыхал Леша Бычков. Только один Серега был на посту, у Зотовых. Зубрилин долго молчал, и я уже подумал, что уснул, как вдруг он повернулся и прошептал:
— Мне так и кажется, что тут целая шайка действует. И во главе шайки тот самый Джон Никамура. Старый знакомый, купец и бандит.
