листьями. Падишах хотел поговорить о лягушках, которых было много в бассейне. Но Ходже не хотелось, и он сказал несколько ничего не значащих дежурных фраз. Падишах словно не обратил внимания на эту удивившую меня дерзость. Он больше интересовался мной.
Я долго говорил о строении лягушек, об их кровообращении, о том, что если аккуратно извлечь сердце из тела, оно еще долго будет биться, о комарах и насекомых, которыми они питаются. Чтобы лучше продемонстрировать эволюцию от икринки до зрелых лягушек в бассейне, я попросил бумагу и перо. Падишаху было очень интересно наблюдать, как я рисовал тростниковыми перьями, которые взял из принесенного серебряного прибора, инкрустированного рубинами. Он с удовольствием слушал сказки про лягушек, которые я помнил с детства, когда речь зашла о принцессе, целующей лягушку, он скривился с отвращением, но он не был похож на юного глупца, каким его рисовал Ходжа; скорее походил на подростка, интересующегося наукой и искусством. В конце этих приятно проведенных часов, хотя Ходжа беспрестанно хмурился, разглядывая рисунки лягушек, которые он держал в руках, падишах сказал: «Я подозревал, что рассказы сочиняешь ты. Значит, и рисунки тоже твои!» Потом спросил про усатых лягушек.
Так начались мои встречи с падишахом. Теперь я всегда ходил во дворец вместе с Ходжой. Первое время Ходжа в основном молчал, разговаривали мы с падишахом. Разговаривая с этим сидящим напротив меня умным шутником о снах, волнениях, страхах, прошлом и будущем, я думал, насколько он не похож на того падишаха, про которого годами рассказывал мне Ходжа. По разумным вопросам, которые он задавал, и по его маленьким хитростям я понял, что, читая наши книги, он старался понять, насколько Ходжа — это Ходжа, а насколько — я, и насколько я — это я, а насколько — Ходжа. Ходжа будто не обращал внимания на это любопытство, которое он считал глупым, он в это время был всецело занят пушками с длинными стволами.
Ходжа забеспокоился, когда через шесть месяцев после начала нашей работы с пушками узнал, что начальник артиллерии разозлился на то, что мы суем нос в эти дела, и потребовал, чтобы или его уволили с должности, или этих сумасшедших, гробящих пушечное дело под видом введения новшеств, прогнали из Стамбула; одно время начальник артиллерии был готов сблизиться с нами, но Ходжа не пытался договориться с ним. Когда через месяц падишах предложил нам усовершенствовать не пушки, а какое- нибудь другое оружие, Ходжа не огорчился. Оба мы уже знали, что отлитые нами пушки и новые стволы ничуть не лучше тех, что применялись прежде.
Ходжа считал, что мы снова вступили в новый период, нам предстоят новые мечты и надо заново все обдумать; я уже привык к его вспышкам гнева и к его фантазиям; новым для меня было только знакомство с падишахом. Падишах тоже был доволен, что знаком с нами. Как внимательный отец разнимает ссорящихся в игре братьев, не поделивших шарики: «это твои, а это твои», так и он различал нас, слушая наши слова и наблюдая за нашим поведением. Мне были интересны его замечания, иногда по-детски наивные, иногда по-взрослому умные: мне верилось, что, незаметно для нас, он отделяет от меня мою личность и объединяет ее с личностью Ходжи, а личность Ходжи объединяет с моей; казалось, что падишах знает нас лучше нас самих, соединяя нас в своем воображении.
Когда мы толковали его сны или говорили об оружии, о котором мы тогда еще только мечтали, падишах вдруг прерывал нас и говорил: «Нет, это не твоя, это его мысль». А иногда говорил: «Ты сейчас смотришь, как он, смотри по-своему!» Я с удивлением улыбался, а он добавлял: «Вот так, молодец! Вы никогда не смотрелись вместе в зеркало?» Он спрашивал, когда мы смотримся в зеркало, насколько у каждого из нас получается оставаться самим собой. Однажды перед ним разложили все трактаты, книги о животных, календари, которые мы ему преподнесли за долгие годы; он переворачивал страницы и говорил, кто из нас, по его представлению, что написал и что с чем и по чьему настоянию поменяли местами. В другой раз он призвал человека, который стал копировать нас в нашем присутствии, что разозлило Ходжу, а у меня вызвало восхищение.
Человек совершенно не походил на нас ни лицом, ни телом, он был невысокого роста и толстый, одеяние у него было совсем другое, но когда он начал говорить, я испугался: говорил словно не он, а Ходжа. Как Ходжа, он наклонялся к уху падишаха, будто поверял тайну, говорил сосредоточенно с задумчивым видом, как Ходжа, понижая голос, когда доходило до подробностей, как Ходжа, энергично размахивал руками, чтобы убедить в сказанном сидящего напротив него; только говорил он не о звездах, как Ходжа, и не о новом оружии, а перечислял блюда дворцовой кухни и приправы, необходимые для их приготовления. Падишах улыбался, а подражатель, глядя в изменившееся лицо Ходжи, стал перечислять названия городов на пути из Стамбула в Алеппо[60]. Потом падишах попросил подражателя изобразить меня. В его изображении я выглядел изумленным глупцом с открытым ртом. Когда падишах попросил изобразить наполовину Ходжу, наполовину меня, я был в восторге. Глядя на движения человека, я отмечал про себя: «Это я, а это Ходжа», — но подражатель и сам указывал пальцем на того, кого изображал. Падишах отослал подражателя, похвалив его, а нам повелел подумать над этим.
Что означали эти слова? Вечером я сказал Ходже, что падишах гораздо умнее того человека, о котором он мне рассказывал долгие годы, сказал, что падишах сам идет тем путем, на который он хотел его наставить, но Ходжу все равно охватил приступ гнева. Я понимал его, когда тебя передразнивают— это невыносимо. После этого Ходжа сказал, что без особой нужды ноги его не будет во дворце. Когда, наконец, ему выпал шанс, которого он ждал столько лет, он не намерен пребывать среди этих глупцов и подвергать себя насмешкам. Поскольку я знаю, что интересно падишаху, и мне нравятся такие шутки, вместо него во дворец буду ходить я.
Когда я сказал, что Ходжа заболел, падишах мне не поверил. «Пусть работает над оружием», — сказал он. Таким образом, четыре года, пока Ходжа разрабатывал оружие, во дворец ходил я, а он, как когда-то я, оставался дома со своими мечтами.
За эти четыре года я узнал, что жизнь моя может быть не только ожиданием, но и удовольствием. Те, кто видел, что падишах ценит меня так же, как Ходжу, наперебой приглашали меня на торжества и увеселения, которые устраивались почти каждый день. То выходила замуж дочь везира, то у падишаха рождался еще один ребенок, потом его сыновья проходили обряд обрезания, на следующий день у венгров отвоевывали крепость, потом торжество по случаю начала обучения наследника, а дальше наступал рамазан, и снова начинался праздник. На этих многодневных праздниках я объедался жирным мясом и пловом, сделанными из сахара и фисташек львами, страусами и русалками; от всего этого я за короткое время растолстел. Много дней я проводил на представлениях борцов, которые боролись до полной победы; канатоходцев, передвигающихся с шестом по канату, протянутому между двумя минаретами; силачей, зубами перекусывающих подковы; метателей ножей; факиров, достававших из-под одежды змей, голубей и обезьян; фокусников, которые в мгновение ока вынимали чашки из наших рук и деньги из наших карманов; на представлениях Карагёза и Хадживата[61], перебранки которых я обожал. Ночью, если не было фейерверка, я, как и все, шел в один из дворцов или особняков — часто кого-нибудь из новых друзей — и развлекался, часами попивая ракы[62] и вино, слушая музыку и глядя на прекрасных танцовщиц, изображавших сонных газелей, и на танцовщиков, переодетых женщинами, чокаясь с певцами, исполнявшими томными голосами то трогательные, то веселые песни.
Я часто посещал посольские особняки, где ко мне проявляли интерес, смотрел балет, где танцевали приятные девушки и юноши, слушал музыкантов, приехавших из Венеции, и получал удовольствие от своей постепенно растущей славы.
Вечером я возвращался из этих особняков и дворцов домой с затуманенной от вина головой, думая о прекрасных телах, которые видел, и заставал Ходжу, работавшего за нашим столом, сделанным двадцать лет назад. Он работал с быстротой, какой я прежде не видел, стол был завален странными предметами, смысла которых я не понимал, бумагами с рисунками и текстом, написанным нервным почерком. Он требовал, чтобы я ему рассказал, что я делал и видел в этот день, недовольно прерывал меня, называя все эти развлечения непристойными и глупыми, начинал говорить «о нас» и «о них» и принимался объяснять мне свой проект.
Он снова повторял, что все связано с содержимым нашей головы, на этом он основывал свой проект, он взволнованно говорил о мозге как о симметрично или беспорядочно заполненном всякими мелочами шкафе, но я не мог понять, какую форму он собирается придать оружию, с которым были связаны все его, все наши надежды. Я не думаю, что это мог понять кто-то другой, а временами мне казалось, что он и сам
