дрожащий огонек на другой стороне Золотого Рога, ждали, что придет сон, который никак не приходил, ждали утреннего азана[64]. В один из вечеров, когда мы почти не разговаривали, предаваясь мечтам, Ходжа вдруг сказал, что я очень изменился, стал совершенно другим человеком. Мне стало нехорошо, меня даже прошиб пот; мне хотелось возразить, сказать, что он неправ, я такой, как прежде, мы с ним похожи, надо, чтобы я интересовал его, как раньше, что у нас еще много тем для разговоров, но он был прав; я посмотрел на портрет, который в то утро принес от художника и повесил на стену: я изменился; растолстел от еды на приемах, появился второй подбородок, мышцы стали дряблыми, движения медленными; хуже всего, что и лицо мое было совершенно другим; от поцелуев в углу моих губ притаилось бесстыдство, от беспорядочного сна глаза смотрели устало, а взгляд стал умиротворенным, как у дураков, довольных жизнью, миром и собой, но я знал, что доволен своим новым видом, и промолчал.
Потом, когда нам сообщили, что падишах зовет нас в Эдирне вместе с нашим оружием, я часто видел один и тот же сон: мы развлекаемся в Венеции на маскараде, напоминающем стамбульские развлечения; я узнаю мать и невесту, когда они опускают маски простолюдинок, и опускаю свою маску, чтобы они узнали меня, но они не понимают, что я — это я, и масками, прикрепленными к палкам, указывают на кого-то; я оборачиваюсь и вижу, что человек, которого они приняли за меня, — это Ходжа. Чтобы они узнали меня, я с надеждой бросаюсь к Ходже, он опускает свою маску, и под ней я вижу себя в молодости и просыпаюсь с ужасом и ощущением вины.
10
В начале лета, узнав, что падишах ждет нас в Эдирне с оружием, Ходжа начал действовать. Оказалось, что он все держал наготове и всю зиму не терял из виду набранных им людей. Через три дня мы были готовы к отъезду. Накануне вечером Ходжа пересмотрел все старые книги с истрепанными обложками, неоконченные трактаты, пожелтевшие черновики, перебрал вещи в доме, словно мы переезжали в новый дом. Он завел заржавевшие часы, показывавшие время намаза, вытер пыль с астрономических приборов. До утра копался в черновиках книг, написанных нами за двадцать пять лет, и чертежах приборов. На рассвете я увидел, как он листает разодранные пожелтевшие страницы тетради, которую я вел во время испытания нашего фейерверка; он спросил, смущаясь: взять ли это с собой, может ли нам это пригодиться? Но мой равнодушный взгляд разозлил его, и он швырнул тетрадь в угол.
Но все-таки во время путешествия в Эдирне, которое продолжалось десять дней, мы ощущали близость друг другу. Прежде всего Ходжа снова воспылал надеждой, видя, как наше оружие, которое называли чудовищем, насекомым, шайтаном, черепахой со стрелами, шагающей крепостью, железным великаном, котлом на колесах, верблюдом, циклопом, чудищем, — продвигалось, издавая ужасный шум и скрежет и повергая в ужас тех, кто его видел. Ходжа приходил в прекрасное расположение духа, наблюдая, как по пути сбегаются любопытствующие из окрестных деревень и как они приходят в волнение при виде нашего чуда, стоя поодаль на окрестных холмах и от страха не смея приблизиться. Ночами, когда наши люди, вконец измучившиеся за день, крепко спали в тишине, нарушаемой только стрекотом цикад, Ходжа рассказывал мне, что будет делать с врагами его чудище. Откровенно говоря, прежнего восторга он не испытывал — подобно мне, он беспокоился о том, как отнесутся к оружию падишах, его окружение и армия, какое место оно займет в вооружении, но все еще спокойно и убежденно говорил о «нашем последнем шансе», о течении реки, которое мы повернем в нужную сторону, и, главное, — «о них» и «о нас».
Оружие прибыло в Эдирне с помпезностью, не понравившейся никому, кроме падишаха и нескольких прихлебателей из его окружения. Падишах принял Ходжу как старого друга, говорил о возможности войны, но особого беспокойства и подготовки не проявлял; они снова стали проводить вместе целые дни. Я тоже присоединялся к ним. Сопровождал их, когда они садились на коней и выезжали в темный лес слушать птичье пение, или наблюдали за лягушками во время лодочных прогулок по Тундже и Марице, или отправлялись во двор мечети Селимие[65] поглядеть на аистов, раненных в битве с орлами, или осмотреть новое оружие, чтобы вновь и вновь оценить его достоинства и преимущества. Я с горечью замечал, что не могу присоединиться к их разговору, не могу рассказать им ничего такого, что могло бы по-настоящему заинтересовать их. Может, я завидовал их дружбе, но, кроме того, мне надоела одна и та же песня Ходжи о победе, превосходстве других, необходимости встряхнуться и, наконец, перейти к действию; меня удивляло, что падишах верит в эти сказки о будущем.
В середине лета, когда разговоры о войне участились, Ходжа позвал меня и объявил, что ему нужен сильный надежный человек. Мы быстро шли по улицам Эдирне, мимо цыганского и еврейского кварталов, по серым улицам, навевавшим тоску, по которым я прогуливался прежде, мимо похожих друг на друга бедных домов. Вдруг я заметил на другой стороне улицы увитые плющом дома, которые только что встречались нам с нашей стороны, и сообразил, что мы ходим по одним и тем же улицам; я сказал об этом Ходже, он ответил, что мы — в квартале Фильдамы. Тут он постучался в какой-то дом, дверь открыл зеленоглазый мальчуган лет восьми. «Мы ищем львов, сбежавших из дворца падишаха», — сказал ему Ходжа. Он отстранил мальчика и вошел в дом, я последовал за ним. Пахло пылью, деревом и мылом, в полутьме мы быстро поднялись по скрипучей лестнице в прихожую; Ходжа открывал двери одну за другой. В первой комнате дремал, открыв рот, худой беззубый старик, два ребенка, нагнувшиеся к его бороде, чтобы спросить о чем- то, испугались, когда открылась дверь. Ходжа закрыл дверь, отворил другую: за ней виднелась гора одеял и лоскутов для них. К двери третьей комнаты мальчик, впустивший нас в дом, подскочил раньше Ходжи: «Здесь нет львов, здесь мама и жена моего брата», — но Ходжа распахнул дверь: в слабо освещенном помещении две женщины, спиной к нам, совершали намаз. В следующей комнате сидел человек и шил одеяло, он был без бороды и потому казался похожим на меня; увидев Ходжу, он встал: «Зачем ты явился, сумасшедший? Что тебе от нас нужно?» «Где Семра?» — спросил Ходжа. «Десять лет назад она ушла в Стамбул, — ответил человек, — она умерла от чумы. Почему ты не сдох?» Ходжа ничего не ответил, спустился по лестнице и вышел из дома. Следуя за ним, я слышал громкий вопрос мальчика и ответ женщины: «Это львы приходили, мама?» — «Нет, это твой дядя и его брат!»
Может, оттого, что я не мог забыть происшедшего, а может, готовясь к новой жизни и книге, которую вы все еще терпеливо читаете, недели через две рано утром я снова отправился в тот дом. При дневном освещении я с трудом отыскал ту улицу и дом, а когда нашел, то попытался определить самый короткий путь, ведущий к больнице при мечети Беязит. Наверное, я ошибался, считая, что они ходили самой короткой дорогой, я никак не мог найти такую дорогу, которая вела бы к мосту и была затенена тополями; а та тополиная аллея, которую я все же нашел, не шла вдоль реки, на берегу которой можно было есть халву, опустив ноги в воду. Что касается больницы, там не было ничего из того, что мы воображали, не было грязи — пожалуй, она была весьма чистая, не было ни звука капающей воды, ни разноцветных бутылок. Увидев больного, закованного в цепи, я не удержался и спросил о нем у врача: он сошел с ума от любви и, как большинство сумасшедших, считает себя другим человеком, — объяснил врач и рассказывал бы и дальше, но я уже не слушал.
Решение о походе было принято совершенно неожиданно: поляки, которые после прошлогоднего поражения вынуждены были платить еще большие налоги, прислали весть: «Приходите и собирайте налоги мечом». Ходжа готов был лопнуть от гнева: армия, готовясь к походу, совершенно не брала в расчет его оружие; никто не хотел во время сражения видеть рядом эту огромную груду железа; никто не ждал добра от этого гигантского котла; мало того, считали, что это принесет несчастье! Когда накануне выступления в поход Ходжа писал напутствие своему оружию, наши враги при дворе падишаха дошли до того, что открыто заявили, будто новое оружие может принести как победу, так и поражение. Когда Ходжа рассказывал мне, что за этим поражением они видят меня, а не его, я испугался. Падишах же сказал Ходже, что доверяет новому оружию, которое будет подчинено непосредственно ему. Жарким сентябрьским днем мы вышли из Эдирне.
Все думали, что в это время года поздновато выходить в поход, но об этом старались не говорить: так я впервые узнал, что во время похода воины боятся дурного предзнаменования не меньше, а иногда и больше, чем врага, и борются с этим страхом. В первый день нашего выступления на север мы проходили по богатым деревням и мостам, стонущим под тяжестью оружия, а вечером, к нашему удивлению, падишах позвал нас в свой шатер. Как и в его солдатах, в падишахе ощущалось любопытство и волнение ребенка,
