экзаменаторам, которые поняли, что не дождутся от неё взятки. Тем вечером, чтобы отметить получение прав, я отвез её, тетю Несибе и Тарык-бея в кабаре «Максим» в Бебеке послушать старые песни Мюзейен Сенар.
74 Тарык-бей
В «Максиме», куда мы отправились тем вечером, мы все много выпили. Когда на сцене запела Мюзейен Сенар, мы хором иногда подпевали ей. При этом смотрели друг на друга и улыбались. Сейчас мне кажется, что в тот вечер мы как-будто прощались. Фюсун была счастлива, что отец веселится, распевая песни. Другая не забываемая для меня особенность того вечера заключалась в том, что теперь никого не смущало отсутствие Феридуна. Меня осенила радостная мысль о том, как много времени я провел с Фюсун, её матерью и отцом.
Иногда я замечал, сколько утекло лет, когда видел, что снесли какое-либо здание, или что какая- нибудь девочка превратилась в веселую молодую женщину с большой грудью и детьми, или когда закрывалась лавка, к которой все привыкли за долгие годы, и это меня пугало.
В те дни закрылся бутик «Шанзелизе», отчего мне стало больно; не только из-за воспоминаний, но и томящего чувства, что жизнь прошла мимо меня. В витрине, где я когда-то увидел сумку, сейчас красовались кольца итальянских салями, головки овечьего сыра, салатные соусы европейских марок, привезенные в страну впервые, а также макароны и газированные напитки.
Новости о последних свадьбах, молодых семьях и родившихся детях, которые я регулярно выслушивал от матери за ужином, начали особенно раздражать меня, хотя я всегда не любил слушать такие рассказы. Когда мать похвасталась, что у моего друга детства, Крысы Фарука, который недавно женился (прошло уже три года!) родился второй ребенок, к тому же еще и сын, мысль, что мы с Фюсун впустую потратили время, отравляла мою радость.
Шазимент в конце концов выдал старшую дочь за сына Караханов, и с тех пор кататься на лыжах ездил каждый февраль не в Улудаг, а с младшей дочерью и Караханами на месяц в Швейцарию. Младшая дочь познакомилась в каком-то отеле с богатым арабским принцем, и как раз, когда Шазимент собирался благополучно выдать её за него замуж, выяснилось, что в его стране у него уже есть жена и даже гарем. Старшего сына семейства Халисов из Айвалыка — «Помнишь, того, с длинным подбородком?» — спросила мать, хохотнув, я тоже рассмеялся вместе с ней, — однажды зимним днем застали на даче в Эренкее с их немецкой няней; об этом мать слышала от соседа по Суадие, Эсат-бея. Мать удивилась, как это я не знаю, что младший сын табачного магната Маруфа, с которым мы некогда вдвоем играли в песочнице, был похищен бандитами, а когда семья заплатила выкуп, его отпустили. Этот случай, правда, скрыли, в газеты он не попал, но, так как семья поначалу жалела денег и платить не хотела, об этом много месяцев говорили «все». Как это я не слышал?
Я огорчался, размышляя, кроется ли в словах матери укор за то, что провожу время не дома; она ведь пыталась выпытать у меня тем летом, когда я приносил домой мокрые плавки, куда и с кем хожу купаться, или подсылала Фатьму-ханым за тем же, а я ловко избегал разговора, ссылаясь на то, что «очень много работаю» (а ведь мать, должно быть, знала о плачевном положении «Сат-Сата»). Мне было грустно, что девять лет спустя я не только не мог поделиться с матерью, открыв ей мою страсть к Фюсун, но даже просто заговорить на эту тему, пусть намеками, и, чтобы забыть о бедах, просил рассказать какую-нибудь очередную забавную историю.
Однажды вечером она долго и в красках передавала мне, как Джемиле-ханым, которую мы однажды встретили с Фюсун и Феридуном в летнем кинотеатре «Мажестик», по примеру другой подруги матери, Мюкеррем-ханым, сдала в аренду для съемок исторического фильма свой деревянный особняк. Его построили восемьдесят лет назад, и содержать дом семье с каждым днем становилось все сложнее. Однако во время съемок произошло короткое замыкание, и огромный красавец дом сгорел до тла, но все только и перешептывались, что хозяева специально подожгли его, чтобы взамен построить новый, доходный, дом, и, по словам матери, не осталось сомнений, что она хорошо знает, насколько мне знаком мир кино. Сведения обо мне, должно быть, исправно поставлял Осман.
Мать никогда, даже намеком, не возвращалась к истории с Сибель и помолвкой. Так, только из газет я узнал, что бывший дипломат Меликхан-бей на каком-то балу споткнулся о ковер и упал, а через два дня умер от кровоизлияния в мозг. Те известия, которые мать не хотела сообщать мне, передавал наш парикмахер из Нишанташи, Басри. Он рассказывал, что приятель моего отца Фасир Фахир с женой Зарифе купили в Бодруме дом, что Айи Сабих очень хороший малый, что сейчас никуда нельзя вкладывать деньги, что цены упадут, что весной на скачках будет много сговоров, что хотя у известного богача Тургай-бея не осталось на голове ни одного волоска, он все равно регулярно ходит к нему по неизменной привычке, что два года назад ему, Басри, поступило предложение работать парикмахером в «Хилтоне», но так как он человек с принципами (в чем они заключались, принципы, Басри не уточнил), от этого предложения он отказался. Потом он пытался расспрашивать меня. Я с раздражением чувствовал, что Басри и его богатые клиенты из Нишанташи знают о моей страсти к Фюсун, и, чтобы не давать им повода для сплетен, иногда ходил в Бейоглу к бывшему парикмахеру отца. Болтливому Джевату, а от него слышал только то, кого в Бейоглу недавно ограбили (грабителей называли новомодным словом «мафия»), и о публике из мира кино. Например, он передал сплетню, что Папатья встречается с известным продюсером Музаффер-беем. Но я ни разу не слышал ничего о Сибель или Заиме, о свадьбе Мехмеда и Нурджихан. Из этого следовало, что все наслышаны о моих бедах, о моих страданиях, но я такого вывода не делал и воспринимал проявление сочувствия со стороны клеветников как нечто естественное, вроде как постоянные попытки окружающих повеселить меня, ради чего все любили рассказывать, кто вдруг обанкротился и чьи еще деньги пропали, что меня немало забавляло.
Разговоры о чужих банкротствах, о которых я слышал повсюду, в различных конторах и от приятелей, мне очень нравились, так как все это демонстрировало глупость и недальновидность стамбульских богачей и зависимой от них, как раб, Анкары. Мать подчеркивала: «Ваш отец часто повторял: созданным из пустоты инвестиционным бюро доверять не стоит» и тоже любила поговорить на эту тему, потому что мы пусть и испытывали трудности, но в отличие от остальных глупцов денег не потеряли. (Я, правда, подозревал, что Осман куда-то вложил некоторую часть прибыли своей новой фирмы и остался ни с чем, а теперь скрывает это ото всех.) Матери было жаль своих знакомых, с кем она дружила долгие годы, оставивших деньги именно в таких инвестиционных конторах. Пострадали семейства Ковы Кадри, на красивой дочке которого она некогда мечтала меня женить, Джунейт-бея и Фейзан-ханым, Джевдет-бея и Памуков, однако она делала вид, будто поражена, что Лерзаны доверили почти все состояние какому-то «с позволения сказать, финансисту» только потому, что он доводился сыном бухгалтеру с их фабрики (который раньше был сторожем), и потому, что «у того шикарный офис, он дает рекламу по телевизору и пользуется чековой книжкой надежного банка». Мать искренне недоумевала, как можно было доверить почти все деньги семьи человеку, который до недавнего времени жил в трущобах (тут она возмущенно закатывала глаза и качала головой), а потом со смехом добавляла: «Выбрали бы уж кого-нибудь вроде Кастелли, которого хоть твои актеры знают». Про «твоих актеров» она говорила вскользь, невзначай, не придавая этим словам особенного значения; и мне нравилось каждый раз с любопытством и радостью за себя возмущаться с матерью, как «столь разумные, столь порядочные люди», среди которых оказался даже Заим, могут быть откровенными «дурнями».
Но одним из них оказался Тарык-бей. В 1982 году он вложил свои деньги именно в компанию Кастелли, которого рекламировали по телевизору многие наши знакомые из «Копирки». Я, правда, предполагал, что денег у него сгорело крайне мало, однако мог только гадать сколько именно.
Через два месяца после того, как Фюсун получила права, 9 марта 1984 года, Четин привез меня на ужин в Чукурджуму, и, подойдя к дому, я увидел, что все занавески раздвинуты, а окна дома открыты. На обоих этажах горел свет. (А ведь тетя Несибе всегда сердилась, когда кто-то уходил вниз, забыв погасить наверху лампу: «Фюсун, дочка, у вас в спальне остался гореть свет», тогда Фюсун сразу вставала и шла его выключать.)
Решив, что мне предстоит стать свидетелем семейной ссоры Феридуна и Фюсун, я поднялся наверх.
