в доме Флобера в Руане было так много книг по медицине, принадлежавших его отцу, что в Музей истории медицины, расположенный в том же городе, ходить было уже не надо. Сообщив все это, я внимательно посмотрел Орхану-бею в глаза:
— Вы наверняка знаете из писем Флобера, что он собирал вещи — прядки волос, носовой платок, туфельки — своей возлюбленной, Луизы Колетт, которая вдохновила его на написание «Мадам Бовари» и с которой он, как описано в романе, предавался любви в уездных гостиницах и каретах; он хранил их в ящике, иногда доставал посмотреть, а глядя на туфельки, представлял, как она ходит.
— Нет, этого я не знал, — ответил он.
— Я тоже сильно любил одну женщину, Орхан-бей. Настолько, чтобы собирать её волосы, носовые платки, все её вещи и годами находить в них утешение. Я могу вам искренне поведать свою историю жизни?
— Конечно, пожалуйста.
Во время той нашей первой встрече в ресторане «Хюнкяр», открывшемся на месте закрывшегося «Фойе», я три часа рассказывал ему о себе, так, как получилось и хотелось, но беспорядочно, перескакивая с одного на другое. Меня охватило чрезвычайное волнение, я выпил три двойных порции ракы и, думаю, от переживаний изобразил все, произошедшее со мной, как нечто заурядное.
— Я был знаком с Фюсун, — сказал Орхан-бей. — И помолвку вашу в «Хилтоне» помню. Я очень расстроился, когда Фюсун погибла. Она работала тут в бутике неподалеку. На вашей помолвке мы тоже с ней танцевали.
— В самом деле? Какой она была необыкновенный человек, правда? Не из-за своей красоты, Орхан- бей... Я говорю о её душе. О чем вы разговаривали тогда?
— Если у вас и в самом деле есть все вещи Фюсун, я бы хотел на них взглянуть.
Сначала, проявив искренний интерес к моей коллекции, он пришел в Чукурджуму и был потрясен, не пытаясь это даже скрывать. Брал какой-нибудь предмет в руку, например желтые туфли Фюсун, которые были на ней, когда я впервые увидел её в бутике «Шанзелизе», интересовался его историей, а я рассказывал.
Позднее мы стали встречаться чаще. Когда я бывал в Стамбуле, он раз в неделю приходил ко мне на чердак, расспрашивал о вещах в музее, о том, почему они лежат в тех или иных коробках или витринах, а в романе должны описываться в той или иной главе, а я с удовольствием открывал ему их тайну. Мне нравилось видеть, что он внимательно ловит каждое мое слово, это тешило мою гордость.
— Заканчивайте ваш роман поскорее, чтобы любопытные приходили в мой музей с книгой. Когда они будут ходить от витрины к витрине, чтобы вблизи почувствовать мою любовь к Фюсун, я поприветствую их из моей чердачной комнаты прямо в пижаме.
— Вы же тоже не можете закончить ваш музей, Кемаль-бей, — замечал мне Орхан-бей.
— В мире еще так много музеев, которых я не видел, — говорил я, улыбаясь. И кто знает, в который раз принимался рассказывать ему, какое воздействие оказывает на меня их тишина, старался объяснить, почему в каком-нибудь далеком городке, в каком-нибудь богом забытом музее на окраине города, я чувствую себя счастливым оттого, что, прячась от взглядов смотрителя, прогуливаюсь по пустым залам.
Теперь я сразу звонил Орхан-бею, как только возвращался из очередного путешествия, рассказывал об увиденном, показывал входные билеты, рекламные брошюры и какие-нибудь понравившиеся мне простенькие предметы, которые тайком опускал себе в карман — например, музейные таблички.
Однажды после такого путешествия я спросил его, как идет работа над романом.
— Я пишу книгу от первого лица, — признался Орхан-бей.
— Как это?
— В книге вы сами рассказываете вашу историю, Кемаль-бей. Я говорю от вашего имени. Как раз сейчас работаю над тем, чтобы представить себя на вашем месте, чтобы стать вами.
— Понимаю. А вы сами когда-нибудь испытывали такую любовь, Орхан-бей?
— Х-м... Речь идет не обо мне, — ответил он, потом какое-то время помолчал.
Мы долго сидели в моей комнате на чердаке, потом выпили ракы. Я устал рассказывать. Когда он ушел, я вытянулся на кровати, на которой мы некогда предавались любви с Фюсун (более четверти века назад), и подумал, какую странную форму придумал Орхан.
У меня не было сомнений, что история останется моей и я буду питать к ней уважение, но меня пугало, что он будет говорить от моего имени. Это напоминало бессилие, слабость. Мне казалось естественным, что я сам буду рассказывать о своей жизни посетителям музея, показывать вещи, и даже часто представлял, как вожу по музею посетителей после его открытия. Но меня беспокоило, что Орхан-бей поставит себя на мое место и зазвучит его голос, но не мой.
Обуреваемый сомнениями, два дня спустя я спросил его о Фюсун. В тот вечер мы вновь встретились на чердаке музея и даже пропустили по стаканчику ракы.
— Орхан-бей, расскажите, пожалуйста, как вы танцевали на моей помолвке с Фюсун.
Сначала он упирался, видно было, что чувствовал неловкость. Но когда мы пропустили еще по стаканчику, он так искренне открыл мне все, что я сразу доверился ему — он лучше всех расскажет мою историю посетителям музея.
Именно в тот вечер я решил, что моего голоса и так слишком много и будет гораздо уместнее, если я доверю дело завершения романа Орхан-бею. Что же, надо попрощаться. До свидания!
Здравствуйте, я — Орхан Памук! С позволения Кемаль-бея начну с моего и Фюсун танца.
С самой красивой девушкой в тот вечер жаждали потанцевать многие мужчины. Хотя я был недурен собой, нарядно одет и, кажется, старше её на пять лет — в общем, мог привлечь её внимание, но в те времена не чувствовал себя достаточно взрослым и уверенным. Голову мою занимали книги, романы, в ней жили мысли о нравственности и чести, так что все это мешало мне наслаждаться тем вечером. А её голова тоже была занята, чем — вы и так уже знаете.
И все-таки, когда она приняла мое приглашение на танец, улыбнувшись, и когда мы шли к танцевальной площадке, она впереди меня, я, глядя на её длинную шею, обнаженные плечи и прекрасную спину, в какой-то момент замечтался. Её рука была легкой, но очень теплой. Когда она положила мне на плечо другую руку, я на мгновение почувствовал гордость, потому что она положила её так, будто не для танца, а словно хотела продемонстрировать мне особенное расположение. Мы легко покачивались, медленно кружась, и от близости её кожи, её идеальной осанки, живой энергии её плеч и груди у меня наступила сумятица в мыслях, а фантазии, которые я пытался удержать, по мере того как сопротивлялся её притяжению, безостановочно проносились перед глазами. Мы уходим за руку с танцевальной площадки, поднимаемся наверх в бар; ужасно влюбляемся друг в друга; целуемся под деревьями в саду, женимся!
Первые слова я произнес, лишь бы что-нибудь сказать: «Когда я прохожу по улице в Нишанташи, то иногда вижу вас в магазине!» Но они были заурядными и лишь напоминали ей, что она красивая продавщица, так что она не проявила никакого интереса. Она сразу поняла, что толку от меня мало, и рассматривала из-за моего плеча гостей, сидящих за столами, смотрела, кто с кем танцует, кто с кем разговаривает и во что одеты нарядные женщин, видимо пытаясь решить, чем заняться потом.
Кончиками среднего и указательного пальцев правой руки, которую я уважительно и с удовольствием опустил чуть выше её прекрасных ягодиц, я чувствовал все малейшие движения её позвоночника. У неё была редкая, идеальная осанка, от которой у мужчин кружилась голова. Потом многие годы я не мог забыть этого. Иногда кончиками пальцев чувствовал её изящные кости, кровь, с силой циркулировавшую по телу, мне передавалась её живость, с которой она смотрела на все интересное, трепетание её органов, и я с трудом сдерживал себя, чтобы не обнять её изо всех сил.
На площадке собралось много танцующих, одна пара толкнула нас сзади, и на мгновение наши тела прислонились друг к другу. После этого потрясающего прикосновения я долго молчал. Глядя на её шею, на её волосы, чувствовал, что от счастья, которое она способна подарить мне, могу забыть о своих книгах, о желании стать писателем. Мне было двадцать три года, и я очень сердился, когда мои богатые приятели из Нишанташи, узнавшие, чем я хочу заняться, со смехом говорили, что в этом возрасте еще никто не знает жизни. Сейчас, тридцать лет спустя, хочу заметить, что они были очень правы. Если бы я тогда знал жизнь, то не мучился бы, как привлечь внимание Фюсун во время танца, верил бы, что она может мной заинтересоваться, и не смотрел бы так беспомощно, как она уплывает у меня из рук. «Я устала, — сказала она. — Могу я сесть после второго танца?» Я проводил её до места — любезность, которой я научился из
