Близость её тела, когда она вела меня в ванную, и наш подъем по ступенькам — все это на долгие годы запечатлелось в моей памяти, потому что словно происходило в мечтах. В её взгляде читались тревога и понимание, и я был благодарен ей за то, что она выражала свои чувства глазами: так, уже второй раз, опять возникла надежда, что мы с ней созданы друг для друга. Совершенно неважно, что она теперь замужем, я готов вытерпеть еще больше ради счастья подниматься, как сейчас, по лестнице вслед за ней. Дом в Чукурджуме очень мал, от обеденного стола до ванной на верхнем этаже не больше четырех шагов и всего семнадцать ступеней. Однако ради того счастья, которое я пережил, когда видел Фюсун, можно было отдать всю жизнь.
Я вошел в крохотную ванную на верхнем этаже, закрыл за собой дверь и подумал, что отныне моя жизнь не принадлежит мне, я перестал распоряжаться ею, теперь она идет помимо моей воли. Я смогу стать счастливым, только если поверю в это. Только так и смогу жить. На маленькой полочке под зеркалом лежали зубные щетки всей семьи, мыло для бритья, бритвенные станки. Среди этих предметов была и помада Фюсун. Я взял её, открыл и понюхал, а потом положил в карман. Затем быстро перенюхал все полотенца, пытаясь вспомнить запах её кожи, но ничего не почувствовал: в честь моего прихода повесили все чистое. Судорожно осматривая маленькую ванную в поисках других вещей, которые послужат мне утешением в последующие трудные дни, я внезапно увидел себя в зеркале. Выражение моего лица свидетельствовало о поразительном разрыве между душой и телом. В то время как лицо выглядело изможденным от потерянности и поражения, в голове царили совершенно иные мысли: теперь главной истиной жизни было то, что я нахожусь здесь; в моем теле и сердце заключен некий смысл; что все создано из желания, осязания и любви; и поэтому я страдаю. Среди шума дождя и сливавшейся по трубам воды я расслышал одну из старинных народных песен, которые очень любила слушать бабушка, когда я был маленьким. Должно быть, кто-то поблизости включил радио. Усталый, но полный надежды женский голос сопровождали пронзительные стоны уда и радостные переливы кануна[16] , и через приоткрытое окошко ванной до меня донеслись слова: «Ведь любовь, и только любовь — причина всего на земле». Не без помощи этой печальной песни я, стоя перед зеркалом в ванной Фюсун, пережил один из самых глубоких моментов своей жизни и осознал, что мир и все, что в нем есть, — одно целое. Но не только предметы, от зубных щеток в ванной до тарелки с черешней на столе, от шпильки Фюсун, которую я заметил и опустил в тот момент в карман, до задвижки на двери, — все люди были частью этого единства. Смысл жизни заключался в том, чтобы быть в этом единстве и в любви.
С такими теплыми чувствами в душе я вытащил из кармана сережку Фюсун и положил её на место помады. А потом печальный голос женщины поведал мне о старинных улицах Стамбула, об историях любви стареющих под звуки радио в деревянных османских особняках супругов и о бесстрашных влюбленных, погубивших жизнь ради страсти. Под воздействием этого голоса я понял, что Фюсун поступила правильно, выйдя замуж за другого, что у неё не было иного выхода, чтобы защитить себя, — ведь я собирался жениться на Сибель. Размышляя об этом, я заметил, что говорю все вслух, глядя на себя в зеркале. В детстве я часто в шутку разговаривал со своим отражением. Но сейчас с растерянностью ощущал, что, подражая Фюсун, могу позабыть, кто я такой, и с помощью силы любви начну чувствовать и думать обо всем, что чувствует и думает она, буду разговаривать от её имени, смогу понять её мысли еще до того, как она сама поймет их, смогу стать «ею».
Должно быть, я просидел в ванной слишком долго. Кажется, кто-то нарочито громко кашлял за дверью. А может быть, стучал; я не очень хорошо помню, потому что на этом месте у меня «оборвалась пленка». В молодости мы так говорили, когда слишком много выпивали и потом не могли вспомнить, что с нами происходило. Как я выбрался из ванной и дошел до стола, под каким предлогом Четин-эфенди был позван наверх и забрал меня из квартиры — самостоятельно я бы не спустился по лестнице, — усадил в машину и привез домой — ничего не помню. Помню только, что за столом царила гробовая тишина. Не знаю, почему они молчали. То ли потому, что дождь постепенно кончался, то ли потому, что больше не могли не замечать мою боль, усилившуюся настолько, что, казалось, теперь её можно было потрогать, и моего стыда, который я тоже больше не мог скрывать.
А молодой супруг Феридун-бей ничего неладного совершенно не видел. Он с жаром рассказывал мне что-то о турецком кинематографе, что прекрасно сочеталось с «оборвавшейся пленкой». Кажется, он говорил о том, как отвратительны турецкие фильмы, которые выпускает киностудия «Йешильчам», и о том, что народ все же любит кино. Вроде бы именно в тот момент он сказал, что если бы нашелся серьезный, решительный и щедрый меценат, то он, Феридун, наснимал бы чудесных картин. А еще он написал сценарий, в котором главная роль отводится Фюсун, но, к сожалению, денег на съемки нет. Из всех его слов моя пьяная голова запомнила не то, что мужу Фюсун нужны деньги и он открыто мне об этом говорит, а то, что в будущем она станет турецкой кинозвездой.
Помню, на обратном пути, лежа в полуобморочном состоянии на заднем сиденье, я воображал Фюсун кинозвездой. Обычно, как бы пьян человек ни был, в какой-то момент свинцовые тучи рассеиваются и показывается реальность, которую — как нам кажется — видят все. Вот когда и я лежал на заднем сиденье машины, увлекаемой Четином-эфенди вперед по ночному городу, глядя на улицы в потоках воды, в голове внезапно прояснилось, и я понял, что Фюсун с мужем позвали меня на ужин лишь затем, чтобы получить поддержку богатого родственника. Но ракы сделала меня добрым: я не рассердился, а наоборот, начал мечтать, как Фюсун станет известной актрисой, на которую будет молиться вся Турция. Я воображал её на премьере её первого фильма. Премьера состоится в кинотеатре «Сарай». Фюсун под аплодисменты зрительного зала выйдет на сцену вместе со мной.
В этот момент машина проезжала по Бейоглу. Как раз мимо кинотеатра «Сарай».
50 Я больше не буду встречаться с ней
Утром я увидел истину. Надо мной посмеялись, меня унизили, запятнали мою честь. А еще, напившись так, что не стоял на ногах, я сам унизил себя в глазах хозяев дома. Раз они пошли на то, чтобы пригласить меня к себе в дом, зная, как я влюблен в их дочь, лишь бы только удовлетворить детские и глупые мечты своего зятя, значит, все это их устраивало. Видеть этих людей мне больше не следовало. Я обрадовался, заметив, что жемчужные сережки так и лежат у меня в пиджаке. Её сережку я вернул, но не отдал этим людям драгоценную память, оставшуюся от отца. Теперь, после встречи, я уже не страдал так, как целый год: моя страсть к Фюсун проистекала не от её красоты или характера, а от моего подсознательного неприятия семейной жизни и Сибель. Мне, правда, тогда не доводилось читать работы Фрейда, но в те дни я часто, чтобы объяснять свои поступки, использовал слово «подсознание», которое постоянно употребляли в газетах. Во времена наших отцов жили злые джинны, дьяволы, которые забирались в души к людям и заставляли их совершать дурные поступки. В мое же время появилось «подсознание», из-за которого я не только страдал по Фюсун, но и совершал постыдные безумства. Новое понятие хорошо объясняло причины моих терзаний и унижений. Я решил отныне держаться подальше от навязанной себе страсти. Эта мысль придала мне сил сражаться. Нельзя поддаваться «подсознанию». Нужно начать жизнь сначала. Нужно забыть Фюсун.
Первое, что я для этого сделал, — достал из нагрудного кармана пиджака её пригласительное письмо и вместе с конвертом порвал на мелкие кусочки.
Я провалялся в постели до полудня. Мама, увидевшая меня лежащим в кровати с вечера, отправила Фатьму-ханым на рынок в Пангалты за креветками и велела ей приготовить их на обед в чесноке, с артишоками, в глиняном горшке, с большим количеством оливкового масла и лимонного сока, как я люблю.
Решение никогда не встречаться с Фюсун дало мне ощущение покоя. Я с наслаждением пообедал, смакуя каждый кусок, потом мы с матерью выпили по рюмочке белого вина, и тут она невзначай сказала, что Биллур, младшая дочь знаменитого железнодорожного подрядчика Дагделена, которой месяц назад исполнилось восемнадцать лет, недавно вернулась из Швейцарии, где закончила лицей. Семейство, принимавшее участие в строительных подрядах, неизвестно как и с чьей помощью получало займы в банках, но сейчас испытывало финансовые трудности, так как долги не выплачивались вовремя. Мать добавила, что слышала, будто они хотят выдать дочь замуж, пока эти трудности не стали достоянием гласности —
