— Знаю, матушка, знаю, — возражает добродетельная генеральша, — ты примерная мать!
Палагея Петровна вздыхает.
— Теперь вот заботишься об них и ночи не спишь, а утешение-то еще бог знает когда будет.
— Правда твоя, матушка, правда.
— Не знаете ли вы, Анна Михайловна, где бы мне достать этакой гувернантки, чтоб и нравственность была, и на фортепьяно могла давать уроки, и по-французски бы говорила — это первое условие, ну и гулять чтобы ходила с детьми.
— Постой, матушка, вот, что мне пришло на ум, кабы у Авдея Сергеича переманить гувернантку.
— Да, может, очень дорогая?
— Нет, он платит ей рублей триста, не то четыреста. Девица хорошая, в разговоры с гостями не вмешивается, — сидит, или с детьми, или в уголку, — свое место знает. Погоди, я тебе, матушка, обработаю это дельце.
Гувернантку переманили. Она говорит Любочке: тене ву друат, дает ей и Петеньке уроки на фортепьяно, учит их по-французски, географии, истории и арифметике. Палагея Петровна довольна ею и держит ее в приличном от себя отдалении.
— Вене иси, — говорит ей Палагея Петровна, — что это у Любочки прыщик на лбу?
— Не знаю-с.
— Как же не знаете? Кому же это и знать, как не вам? Вы должны за детьми хорошенько смотреть. Уж это, милая, ваша ответственность.
Любочка резвится, бренчит на фортепьяно, кое-как болтает по-французски и берет уроки у танцмейстера. Она в рожденье маменьки приходит утром к ее постели, поздравляет ее и говорит наизусть басню «La cigale et la fourmi», a вечером при гостях танцует по-русски в сарафане.
— Это сюрприз, — говорит восхищенная маменька, обращаясь к гостям.
Петенька пресмирный, он плохо танцует, он совсем не может разбирать ноты, его способности ограниченны.
Любочка беспрестанно ласкается к маменьке, Петруша вообще не ласков, и Палагея Петровна нередко повторяет при нем:
— Как же не любить Любочку больше, она ласковое дитя, — а недаром говорят, что ласковое телятко две матки сосет.
Впрочем, все единогласно находят, что у Петруши почерк бойкий. В день именин папеньки он подносит ему стихи на почтовом листе, поздравляет его и потом начинает эти стихи декламировать наизусть.
В день ангела священный
Тебе, родитель незабвенный… и проч.
Василий Карпыч растроган. Он обнимает Петеньку и дарит гувернантке ситцу на платье. Даше завидно, что на гувернантке обнова, и она начинает коситься на гувернантку и грубить ей; она даже в один вечер намекает барыне, что барин слишком приветливо смотрит на мамзель, и божится, что ситец, подаренный барином мамзели, стоит рубли два аршин.
Даша достигает своей цели. Ее донос делает сильное впечатление на Палагею Петровну.
Палагея Петровна с этой минуты преследует гувернантку и скоро отказывает ей от места, приискав заранее другую, подешевле…
Утро. Палагея Петровна кушает кофе. Цвет лица ее померанцевый, и под глазами легкая тень. Даша входит.
— Учитель пришел, сударыня.
— Француз! ну так мне что за дело: пусть его идет к детям. (Надо заметить, что французский учитель давно нанят для детей.) — Нет, сударыня, новый учитель, так по-русски прекрасно говорит, должно быть, русский.
— А-а! пусть подождет. Я сейчас войду. Каков он, Даша?
— Из себя недурен, сударыня, — такой плотный, высокий.
Через четверть часа Палагея Петровна выходит к учителю. Цвет ее лица сливочный, и на щеках розы.
Учитель лет двадцати семи, во фраке с высоким воротником, на рукавах пуфы, талия на затылке, фалды ниже колен, на шее высокий волосяной галстук, грудь прикрыта черной атласной манишкой со складками, в середине манишки фальшивый яхонт, панталоны узенькие и без штрипок, сапоги со скрипом. Он франт и из семинаристов. При виде Палагеи Петровны учитель делает шаг назад и кланяется краснея.
— Вас Николай Лукич прислал ко мне?
Учитель вынимает из кармана пестрый фуляр, отряхает его и сморкается.
— Точно так-с. Он-с.
Палагея Петровна смотрится в зеркало и опускается на стул.
— Садитесь, пожалуйста, — говорит она учителю, показывая на другой стул.
Учитель спотыкается и садится.
— Вы откуда?
— Я из Харькова-с; теперь состою здесь в звании учителя.
— Гм! мне нужно приготовить сына моего для поступления в гимназию; ему тринадцать лет. Кстати, вы займетесь и с дочерью моей географией и другими науками. Мне Николай Лукич говорил, что вы всем наукам можете обучать?
Учитель с педагогическою мрачностию поводит бровями.
— Почему же-с? Я преподаю детям не только приуготовительные, элементарные, так сказать, науки, но и высшие, например: реторику, алгебру, геометрию, также всеобщую историю и географию, по принятым в ученных заведениях руководствам, статистику — по Гейму или по Зябловскому, это почти все равно, разница не велика-с… ну и латинский язык тоже! без него в гимназию поступить нельзя, необходимо пройти склонения и отчасти спряжения. Латинский язык есть фундамент, или, лучше сказать, корень всех языков, он образует вкус, ибо все лучшие классические писатели на латинском языке писали. Вот Вергилий, Гораций, Цицерон…
— Да знаю, знаю… А почем вы за урок берете? Учитель кусает губы и потупляет глаза.
— Обыкновенно… цена известная-с: за два часа по пяти рублей.
— По пяти рублей?! А мне Николай Лукич, кажется, сказал, что по два с полтиной?
— Нет-с, как можно-с.
Учитель приподнимается со стула несколько обиженный.
— Право, кажется, пять рублей дорого. Я французу пять рублей плачу. Ведь их не бог знает каким наукам обучать. Иное дело, если бы они были побольше, я бы ни слова не сказала, а то вы сами посудите…
— В таком возрасте, сударыня, руководить детскими способностями, или, лучше сказать, развивать в них зерно талантов — это, я вам скажу, еще труднее.
Учитель пятится назад.
— Так вы ничего дешевле не возьмете?
— Нет-с. Мое почтение.
Учитель хочет идти.
— По крайней мере не можете ли вы два с половиной часа заниматься с ними, вместо двух?
— Это, собственно, определить нельзя-с, иногда долее, иногда ровно два часа, смотря как…
— Ну уж нечего делать. Признаюсь вам, я дорожу только рекомендацией Николая Лукича…
Василий Карпыч возвращается из должности.
— Что, душечка, был учитель?
— Да. Я с ним кончила. С завтрашнего дня будет ходить. Только вообрази, как дорого, по пяти рублей за два часа, и ни полушки не хотел уступить. Такой, право! Но видно сейчас, что очень ученый, — только, знаешь, все эти ученые пречудаки. У них у всех пресмешные манеры.
— Оно, конечно, по пяти рублей… впрочем, что ж делать!
— Уж, я думаю, не взять ли учителя попроще. Право… ну когда будут постарше, тогда, разумеется.
