было видеть восторг старушки, когда Софья отдавала ей свои подарки и сказала, что это ее труды.
- Вот, Саша! - говорила старушка сквозь слезы, - порадуйся, друг мой! вот бог дал мне на старости кормилицу. Он, милосердый, даст и тебе счастье, моя родная, - продолжала она, обращаясь к Софье, - за то, что ты так утешаешь старуху, что ты не гнушаешься бедными.
И Софья в эту минуту, точно, была вполне счастлива. - Да какая ты рукодельница, моя матушка! Посмотри-ка, Саша, а? (старушка рассматривала свой чепец). Какой нарядный! В воскресенье же обновлю его к обедне.
Все это происходило чрез два месяца после описанного нами первого дня знакомства Софьи с Палагеей Семеновной.
Между тем Александр трудился над своей Ревеккой. Картина его шла чрезвычайно удачно; он был весел, как дитя, отказался от выгодных заказов, для того чтобы посвятить все время на свою любимую картину. Старушка кой-как перебивалась: она получила за треть свой пенсион, и у нее оставались еще деньги, вырученные Александром за портрет какой-то сорокалетней барыни с розой в руке, писанной им в последнее время.
Еще раз чиновница Теребеньина была права: Александр писал свою картину в присутствии Софьи. Софья, казалось, уже принадлежала к их семейству; без нее было скучно старушке: так она привыкла к ней в самое короткое время. Если день или два ее не было, Палагея Семеновна тосковала; покачивая головой, она беспрестанно говорила: 'Что это сделалось с моею Софьею Николаевною? сколько времени не видать ее! не занемогла ли она, моя голубушка? Сохрани бог!..' Александр тоже в тот день, когда не приходила
Софья, был сам не свой; он чувствовал себя в нерасположении, хотел задумываться и ничего не думал, как будто вдохновение его непосредственно зависело от ее присутствия… Случилось, что ее не было дня три; на третий день Александр, облокотясь на руки головою, сидел у стола, в состоянии совершенного бездействия; он несколько раз принимался за кисть, но тотчас же бросал ее и опять впадал в тяжелое и мучительное бездумье: никогда тоска так не давила его.
Он взял книгу, отвернул переплет и с полчаса просмотрел на заглавный лист.
Книга закрылась сама собою. Так прошел целый день.
'Что со мною делается? - подумал он. - Неужели мне так скучно, потому что я давно не видал ее? Разве ее присутствие становится для меня необходимостию?'
Он вздрогнул, до того испугался этой мысли. 'Какой вздор! - говорил он самому себе, - разве это в первый раз со мною?.. Выдаются иногда такие несчастные дни - без всякой причины тяжело и грустно… Но если она больна? Опять об ней! да что же мне за дело до ее болезни?'
И он старался смеяться над самим собою.
Но когда, на четвертый день, он увидел Софью, сердце его внятно заговорило, что она очень не чужда ему, и это убеждение увеличивалось по мере того, как он узнавал ее.
Однажды, разговорясь с старушкою о своих детских воспоминаниях, она невольно перенеслась мыслию в то блаженное для нее время, которое провела она в деревне.
- Мне там было легко и свободно, - говорила она, - то были самые счастливые дни в моей жизни. Я так живо помню все это… Когда мы приехали в деревню, после долгой дороги, и когда я взошла в ту комнату, которую мне назначили, - поверите ли? - я запрыгала от радости, я беспрестанно повторяла: как весело! В комнате моей, кроме дивана, двух стульев и старинного круглого зеркала, не было никакой мебели; но эта комната, не знаю почему, мне очень понравилась. Долго я не могла заснуть, мне хотелось поскорее утра; несколько раз вскакивала я с постели и подбегала к окну, но ничего не могла рассмотреть. Утомленная дорогой, я проснулась довольно поздно; горничная моя отворила окно, и ветви сирени, акации и жимолости, густо разросшиеся возле и прислоненные к стеклу, вдруг ворвались в мою комнату. На меня так приятно пахнул свежий воздух, смешанный с ароматом цветов. О, это было чудесное июньское утро - в
Петербурге нет таких! Сирени были в полном цвету, роскошно качаясь на ветках, колыхаемых утренним ветерком, и отражаясь в зеркале, которое висело против окна. Я соскочила с постели, чтобы сорвать цветок сирени, несколько минут впивала в себя запах, потом начала вглядываться в ее красивые формы и искать счастья. Вы не можете себе представить моей радости, когда я отыскала лепесток о шести листочках: я начала прыгать, как сумасшедшая, целовала лепесток и кричала горничной моей: 'Посмотри, посмотри, какое счастие нашла я!' С тех пор я уж не искала счастья в сирени!.. Когда я оделась и вышла из своей комнаты, мне сказали, что маменька дожидается меня на террасе, что там приготовлен чай. То, что все наши люди называли террасой, была, в самом деле, длинная галерея, выходившая в сад. В середине ее был спуск на дорожку сада, полузаросшую травой. Эта дорожка шла прямо по небольшой площадке и вдруг упадала вниз, исчезая в разросшихся под горой кустах ракитника, а там, за этими кустами… о, я никогда не забуду моего восторга! - там была река, такая чудесная, точно наша Нева. Как игриво разливалась она на просторе и как красиво ее струи золотились солнечными лучами! Так это-то Кама!.. Ах, как здесь хорошо! - думала я. Маменька не обращала внимания на мою восторженность, отдавая различные приказания управителю. Не допив чая, я сбежала вниз по дорожке, раздвинула своею рукою густые ветви ракитника, и струя воды плеснула к ногам моим; я отсторонилась, обернулась назад, посмотрела вверх - и передо мною из густой рощи дубов и кленов красиво возвышался старинный двухэтажный дом наш, с длинным балконом наверху. Это была очаровательная картина!
Долго любовалась я видами, глядя то на Каму, то на крутой берег ее, по которому так роскошно и живописно разрослись вековые деревья. Я была поражена дикою прелестию этой местности. Никогда мне не было так приятно; в первый раз в жизни я почувствовала таинственное сродство человека с природою. Вышед из задумчивости, я вдруг с резвостию десятилетней девочки взбежала на гору и пошла по едва заметной тропинке.
Тропинка эта так узорчато вилась между деревьями, что голова моя начала кружиться. Я сделала еще несколько шагов и очутилась на краю крутого оврага; я прислонилась к первому дереву, чтоб отдохнуть. Деревья спускались в овраг в живописном беспорядке, и одно из них росло у самой окраины, совершенно горизонтально к земле, касаясь своею вершиною другой стороны оврага. Это был мостик, живописно брошенный природою. Я отдохнула. Прямо против того места, где остановилась я, за оврагом, на небольшом возвышении, чернелась старая, некрашеная деревенская церковь. На дороге мне часто попадались такие церкви, и я не могу передать вам того странного впечатления, какое они производили на меня. С храмом божиим прежде в моих понятиях неразлучно соединялась идея великолепия, и когда я увидела в первый раз простую деревенскую церковь, без всяких украшений, уединенно стоящую в поле, поодаль деревни, а за нею кладбище, с красными и черными крестами, - у меня сжалось сердце; мне стало грустно, но это была грусть приятная, какое-то унылое спокойствие. И в этот раз со мною сделалось то же самое. Прислонясь к дереву, я не сводила глаз с этой церкви. Что-то таинственное показалось мне в этом отсутствии наружной пышности здания. Почерневшие от времени доски, покрытые мхом, местами поросшие травою, и маленькое деревцо, выросшее у самого карниза колокольни, - все это мне показалось лучше мрамора, узорчатых капителей и колонн греческого храма. В скромной простоте этой старинной деревенской церкви, об украшении которой заботились не люди, а природа, я видела глубокое значение. Наглядясь на эту церковь, я тихо пошла назад, но еще раз невольно обернулась, чтобы взглянуть на нее. Никогда не забуду я этого утра; мне было так весело, что только одна мысль не нарушить чем-нибудь этот сон счастия, эту гармонию души моей, изредка заставляла меня вздрагивать. И я боялась встречи, я не хотела идти в дом, я чувствовала, что если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту - один взгляд, один звук голоса расстроил бы все, отвеял бы от меня это отрадное спокойствие… Быть одной - вот что мне было нужно, и я долго, долго ходила одна. Только шелест моего платья да колебание листьев напоминали мне, что я живу, - так это чудное состояние моего духа было похоже на отсутствие жизни. Вечером я сидела на галерее и смотрела на Каму, - она была подернута румянцем зари. Направо от меня густые деревья чернелись на золотом поле неба, а там, за Камою, развертывалась неопределенная даль. Чувство бесконечного - это дивное чувство я ощутила в первый раз. Как жалки показались мне эти люди, которые находят все счастье жизни в бестолковой и удушливой светской суетности. 'Они далеки от бога, - подумала я, - потому что они бесчувственны к природе'. Я долго сидела на этой галерее, долго смотрела на розовую зыбь реки… Уже она начинала бледнеть, уже синее становилась отдаленность, лес почернел совершенно, вода перестала дышать и застыла гладким свинцом. Я молилась…
Что совершалось в душе художника в эту минуту, когда говорила она?
Он стоял, скрестив на груди руки и не отводя глаз от нее. Как бы хотелось ему слова ее превратить в
