- У меня, со мною.
- Дай мне ее сейчас; я не хочу, чтобы записка моей дочери была в руках у… - Она не договорила. - Ну что же? Подай мне эту записку. Я приказываю тебе.
- Я не отдам ее вам ни за что! Делайте со мной, что хотите.
- Как ты смеешь?.. Я тебя не выпущу из дома.
- Убейте меня, старуху, коли вы не считаете это грехом, а тогда берите и записку.
- Дерзкая грубиянка! ты погубила дочь мою знакомством с этими тварями и еще осмеливаешься противиться мне; ты уморила ее!
Старуха вся затряслась, как в лихорадке.
- Нет, матушка ваше превосходительство! За нее, мою кормилицу, будет кто- нибудь отвечать богу, только не я. Не я уморила ее.
Она подошла к Надежде Сергеевне.
- Сказать ли вам, кто ее убил, матушка? Я знаю - и скажу это так же перед вами, как и перед богом. Я простая женщина…
- Кто? кто? - вскрикнула в бешенстве Надежда Сергеевна, сверкая глазами.
- Вы, сударыня! извините меня, я простая женщина: у меня что на уме, то и на языке.
Верно, такого ответа не ожидала Надежда Сергеевна, потому что она покачнулась и удержалась только рукою за кровать.
- Вон, вон с глаз моих! - прошипела она, - чтобы и духа твоего не было в моем доме!
Александр скоро узнал о болезни Софьи, и хотя ни он, ни мать его не думали, чтобы болезнь эта была так опасна, но они оба беспокоились, тем более, что няня ее давно не приходила к ним. Александр раз как- то попытался узнать о здоровье Софьи
Николаевны у людей г-на Поволокина, но из ответа их не мог вывести никакого заключения. Все эти люди смотрели на него подозрительно и нехотя, односложно и грубо отвечали: 'Больна, лежит'. Он спросил Ивана, того самого человека, который всегда ходил за нею, - ему сказали, что он более уже двух недель как не живет у них. Дни медленно тянулись для старушки и ее сына - и вот в один вечер, когда они сидели вдвоем, сильно зазвенел колокольчик. Они оба вздрогнули и посмотрели друг на друга.
- Кто б это в такую пору? - сказала Палагея Семеновна.
Был час седьмой вечера. Александр со свечой пошел отворять дверь.
Он отворил дверь - и отшатнулся. Перед ним стояла няня Софьи. Голова ее тряслась, седые волосы беспорядочно торчали из-под платка, она все запахивала полы своего салопа. Александр хотел ее спросить, 'что с нею?' - и не мог. Наконец она сказала:
- Ух, как сегодня холодно! Не топится ли у вас печка, дайте, ради Христа, погреться… Я едва дотащилась досюдова.
И Александр, с предчувствием чего-то страшного, смотрел на нее.
- Что с тобою, Федосья? - спрашивала Палагея Семеновна, сажая ее на стул, - откуда это ты? Где ты так назяблась? Я сделаю тебе чаю, ты немножко поотогреешься.
- Нет, вы уж не отогреете моих старых костей! Зажилась я, глупая баба, на свете; полно! Пора и честь знать… Дитятко мое сердечное! И могилку-то ее так скоро занесло снегом! Разрою этот снег, непременно разрою.
Александр почувствовал, что ледяные иголки колют его в темя.
У Палагеи Семеновны забилось сердце.
- Что это, не помешалась ли ты, Федосья?
- Помешалась! лучше бы помешаться, матушка Палагея Семеновна! - Она вынула из-за пазухи какую-то бумажку. - Вот вам весточка от моей барышни: приказала вам кланяться. Я сейчас только от нее. Она переехала в спокойное местечко.
Палагея Семеновна дрожащими руками развертывала бумагу, в которую вложена была записка.
- Позвольте, я прочту, матушка.
- Нет, погоди, погоди, Саша! - И старушка надевала очки. Она едва могла разобрать следующее:
'Благодарю вас за те немногие минуты счастия, которые вы мне доставили. И теперь, когда смерть возле меня, я вспоминаю об этих минутах; даже, мне кажется, только еще и живу этими минутами. Помолитесь о той, которая любила вас от всего сердца!
Скажите вашему сыну, что он счастливейший человек в мире, потому что вы его мать.
Пусть он бережет себя для вас и для искусства. До свидания - там! С*'.
Старушка сняла очки. Крупные слезы лились по лицу ее.
- Господи! Помяни во царствии своем рабу свою Софию! - прошептала она, перекрестившись.
Четыре дня и четыре ночи после этого вечера Палагея Семеновна прострадала, не смыкая глаз. На ее руках умерла в горячке няня Софьи.
- Друг мой, не убивай себя и своей старухи, - говорила Палагея Семеновна сыну, когда все в их квартирке приняло прежний порядок после похорон старушки-няни, - подумай только о том, что наша Софья Николаевна теперь счастливее. Ты знал, какова была ее жизнь. Отслужим-ка лучше по ней панихиду, помянем ее и помолимся о душе ее.
- Матушка! Я не могу забыть ее… Она была моим небесным видением, моею мечтою о счастии. О, если б вы заглянули в мою душу! Но скоро, может быть, скоро и я успокоюсь. О, люди отвратительны, матушка!.. Я не хочу жить! Но я пойду к этому чудовищу, к этой убийце…
- Что это значит? ты не хочешь жить? Боязливо она посмотрела на сына.
- Признаюсь вам, я хотел бы умереть, матушка!
- Уж не хочешь ли ты?.. Да помилует тебя бог!.. А твоя мать? твоя мать? или уже она для тебя ничего? О, подумай о бедной твоей матери! - И старушка бросилась к ногам его, и голос ее был вопль отчаяния, звуки страданья невыносимого. - Хоть не для меня, друг мой, хоть не для меня, не я прошу тебя, - ты не послушаешь меня, если я тебе буду говорить, что такая смерть есть грех ничем не искупимый, ты все-таки не послушаешь меня! Но ты забыл слова ее, она приказывала тебе - это была последняя ее воля - беречь себя для твоей матери… Я достану тебе ее записку, перечти ее хорошенечко: воля усопшей
- святая воля, нельзя противиться ей. - И старушка захлебнулась слезами; голова ее упала на пол. Александр забыл все; он бросился на колени перед лежавшей на полу матерью, приподнял ее и крепко прижал к груди своей.
- Простите меня, матушка! Я безумец, я не знал, что говорил. Бог свидетель, что с этой минуты вся жизнь моя принадлежит вам, вам одной!
Через две недели после похорон дочери его превосходительства у Осипа Ильича был вечер по случаю получения им давно ожиданного награждения, - и вечер, правду сказать, на славу!
На этом вечере не было особы ниже надворного советника; шампанское лилось, что называется, рекой: надо же было вспрыснуть награду! Аграфена Петровна удивительно расщедрилась и разлюбезничалась, даже сама подносила бокалы некоторым особенно почетным гостям.
- Мастерица угощать Аграфена Петровна! - сказал толстый и плешивый чиновник другому, тоненькому, с сердоликовой печаткой внизу жилета.
- Уж эту честь ей надо отдать! Знаете, что я вам скажу: великое дело угощение, то есть, просто от него все зависит в доме.
- Точно-с, справедливо-с заметить изволили.
- Да, да, я вам скажу, что надо уже так родиться на это: найти каждому сказать приличное словцо, к тому, к тому подбежать, с картой ли или с бокалом. В этом состоит уменье жить, светское обращение.
Толстый чиновник говорил прекрасно, и около него постепенно составился кружок слушателей. Таково всегда действие истинного красноречия! Все внимали ему с разинутыми ртами, и сам Осип Ильич не утерпел, подошел его послушать с двумя своими приятелями, с Марком Назарычем и Николаем Игнатьевичем.
- Вот я, - продолжал оратор, - я бываю везде, во всех лучших обществах, и уж пригляделся ко всему. Часто все хорошо, и угощение, и то и сё, а все недостает чего-то, - просто души нет в обществе. Конечно, нам, частным людям, нельзя давать такие балы, как, например, в Благородном собрании. Кто и потребует этого? Ну, там и комнаты большие, и освещение; одни свечи сколько стоят! ослепнуть можно, я вам скажу. Но мы, если не тем, так другим должны брать: мы, - я говорю о частных людях. Внимательность хозяйки, любезность - вот что приятно в гостях.
