хорошо было нѣжиться въ безпредѣльномъ пространствѣ гармоніи, такъ отрадно довѣриться волнамъ звуковъ и, по ихъ прихоти, то высоко всплывать, то, замирая, погружаться въ бездну. Но стукъ въ дверь дѣлался слышнѣе, настойчивѣе. Я наконецъ-таки принужденъ былъ встать и отворить дверь. Предо мною стоялъ какой-то высокій человѣкъ съ опущенною головою, съ изнеможеннымъ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица, на которое упадали въ безпорядкѣ длинные волосы, почти закрывая глаза; худой и сгорбленный, одѣтый съ самою странною небрежностью; скелетъ, на котораго навѣсили платье и механически привели въ движеніе.
— Что вамъ угодно? — спросилъ я его довольно грубо.
Онъ судорожно поднялъ голову, точно испуганный, точноивнезапно пробужденный отъ сна, отвелъ отъ глазъ волосы и посмотрѣлъ на меня.
Я никогда не забуду этого взгляда, никогда не забуду выраженія этихъ глазъ, полныхъ жизни. Они вотъ и сію минуту предо мною, страдальчески-прекрасные! Сколько было огня въ этихъ глазахъ! И какъ ихъ блескъ не гармонировалъ съ мертвенностью цѣлой фигуры, и какъ ихъ живость странна была на безжизненно-неподвижномъ лицѣ! Представьте себѣ два большіе огнецвѣтные брилліанта, вставленные въ глазныя ямки черепа — и вы будете имѣть нѣсколько приблизительное понятіе о головѣ этого человѣка…
Такъ онъ посмотрѣлъ на меня, задумался, будто вспоминая о томъ, что хотѣлъ сказать мнѣ, и вдругъ судорожно схватилъ мою руку и проговорилъ почти шопотомъ, несвязно:
— 'Я никогда еще не пропускалъ до сегодняшняго дня ни одного представленія «Донъ-Жуана», никогда… А сегодня меня задержали дѣла… Я опоздалъ… Всѣ мѣста заняты, ни одного мѣста… Вы одни въ ложѣ. О, ради Бога, пустите меня въ вашу ложу!.. Я не помѣшаю вамъ, я не пошевельнусь съ мѣста… Только бы слышать эти божественные звуки, только бы… Умоляю васъ…'
И онъ боязливо осмотрѣлся кругомъ, ожидая моего отвѣта…
Я молча пожалъ ему руку и ввелъ его въ ложу.
Онъ шелъ на цыпочкахъ, едва переводя духъ, опустился на стулъ безъ малѣйшаго шороха, внимательно посмотрѣлъ на сцеяу, закрылъ руками лицо и долго оставался въ такомъ положеніи…
Я взглянулъ на него: онъ не шевелился, только грудь его волновалась часто и сильно.
Первый актъ кончился; занавѣсъ упалъ; звуки смолкли. Тогда онъ опустилъ руки на колѣни, приподнялъ голову, оглянулся назадъ, не замѣчая меня, съ недоумѣніемъ будто спрашивалъ у самого себя: какимъ образомъ попалъ я въ эту ложу? Но когда вдругъ глаза его встрѣтились съ моими глазами, онъ вздрогнулъ.
— 'Ахъ, это вы… Какъ я вамъ благодаренъ!' сказалъ онъ мнѣ, неловко двигаясь на стулѣ и поспѣшно застегивая верхнія пуговицы своего сюртука. 'Да, вы не знаете, какое одолженіе вы мнѣ сдѣлали. Вѣдь я только тогда и живу, когда слышу эти звуки; только въ такія минуты я и бываю счастливъ, но зато безмѣрно счастливъ! Знаете ли, что подъ эти вдохновенные звуки мысль моя растетъ, растетъ, вытягивается въ безконечность, расширяется… а это такое отрадное чувство!.. Я забываю все, я чувствую себя свободнымъ. Понимаете ли вы — свободнымъ! Не правда ли, что безъ этого чувства не можетъ быть полнаго счастья?.. И я нѣсколько дней буду жить этой гармоніей; эти звуки нѣсколько дней будутъ раздаваться въ ушахъ моихъ; я нѣсколько дней буду счастливъ! Иногда — вотъ хоть бы, напримѣръ, теперь — мнѣ такъ пріятно, что я готовъ плакать!'
И точно слезы дрожали на его длинныхъ рѣсницахъ. Онъ замолчалъ и отвернулся отъ меня; потомъ минуты черезъ двѣ наклонился къ моему уху:
— 'Вы позволите мнѣ остаться до конца. Я не мѣшаю вамъ — не правда ли?'
— Я очень радъ, что имѣлъ случай доставить вамъ удовольствіе. Пожалуйста, будьте какъ въ своей ложѣ,— отвѣчалъ я скороговоркою.
Онъ не отозвался на эти слова, точно не слыхалъ ихъ; снова опустилъ голову и закрылъ руками лицо…
Съ этой минуты, до самаго окончанія спектакля, онъ уже не говорилъ со мною ни слова.
Когда спектакль кончился, онъ обратился ко мнѣ, крѣпко пожалъ мнѣ руку и хотѣлъ выйти изъ ложи.
Я остановилъ его. Въ этомъ человѣкѣ все было такъ необыкновенно, такъ не по-нашему, не по вседневному, что я непремѣнно хотѣлъ узнать его покороче.
— Случай такъ неожиданно и такъ пріятно доставилъ мнѣ ваше знакомство, — началъ я. — Позвольте же мнѣ воспользоваться имъ, позвольте сблизиться съ вами…
Онъ посмотрѣлъ на меня недовѣрчиво.
— Я иностранецъ, я здѣсь проѣздомъ, и никого не знаю. Ваше знакомство…
— 'Мое знакомство? — перебилъ онъ съ необыкновенно-грустаой ироніей: — мое знакомство? Для чего вамъ оно? Я не могу принести вамъ никакой пользы, никакой, и ни въ какомъ отношеніи…'
— Но я просто хочу быть знакомымъ съ вами, безъ всякихъ видовъ. Одна ваша страсть къ музыкѣ заставила бы меня преслѣдовать васъ повсюду, сблизиться съ вами во что бы то ни стало.
Я думалъ произвсети на него впечатлѣніе этими словами, и не ошибся… Глаза его вдругъ просвѣтлѣли.
— 'О, такъ вы любите музыку — вы понимаете ее, — вы чувствуете ее?.. — И онъ схватилъ мою руку, и держалъ ее долго, не выпуская… — У васъ вырывались иногда слезы, слезы восторга; по васъ пробѣгалъ иногда холодъ, смертный холодъ отъ одного какого-нибудь дивнаго звука или слова? Идея искусства не чужда вамъ? Вы благоговѣете передъ его святымъ значеніемъ? — Да! — Вы не принадлежите къ этой черни, которая ходитъ въ театръ единственно для того, чтобы вызвать такую-то актрису, или ошикать такого-то актера; вы не принадлежите къ этимъ аристократамъ, которые заѣзжаютъ въ театръ передъ баломъ, такъ, на минуту, потому что это у нихъ принято? Вы иностранецъ? Можетъ быть, у васъ нѣтъ этихъ смѣшныхъ обычаевъ? — Вы пришли сюда только изъ одной чистой, святой любви къ искусству, безъ всякихъ стороннихъ цѣлей — мучиться, страдать, радоваться, плакать, смѣяться подъ эти звуки небесной гармоніи, подъ эти адскіе звуки? — Этотъ Моцартъ — ангелъ и демонъ вмѣстѣ? Не правда ли?'
Онъ взялъ меня подъ руку и быстро увлекъ изъ ложи.
Мы переходили изъ одной улицы въ другую, безпрестанно сворачивая то направо, то налѣво. Чудно хороши были при лунѣ эти мрачно-величественныя зданія готической архитектуры. Волшебно блуждалъ лунный свѣтъ по этимъ витымъ столбамъ, по этимъ стрѣльчатымъ сводамъ и аркадамъ; чудно посеребрялъ онъ верхи этихъ легкихъ башенокъ. эту мелкую и узорчатую рѣзьбу украшеній готическихъ… Увлеченные разговоромъ, вдругъ мы остановились подъ тѣнью массивнаго, великолѣпнаго портала церкви. Онъ положилъ мнѣ на плечо свою длинную, костлявую руку, и произнесъ съ нѣкоторою торжественностью, которая во всякомъ другомъ случаѣ, можетъ быть, показалась бы мнѣ смѣшною:
— 'Лучъ благодати Господней озаряетъ міръ души вашей. Благодарите Его за это, молитесь Ему, да включитъ Онъ васъ въ число своихъ избранниковъ. Вы счастливецъ — но счастливецъ не по- здѣшнему! На землѣ вамъ нѣтъ и не будетъ счастья. Несите безъ ропота крестъ вашъ, умѣйте приготовить себя къ страданіямъ, и потомъ умѣйте страдать. Обо мнѣ вы вѣрно когда-нибудь да вспомните!..'
Могу васъ увѣрить, господа, что мнѣ нисколько не хотѣлось смѣяться въ эту минуту. У меня замеръ духъ отъ этихъ пророческихъ словъ; да — потому что эти слова были произнессны голосомъ, который не много разъ въ жизни удается слышать; голосомъ, исходящимъ изъ глубины души, размученной страданіями. Въ этомъ голосѣ звучали страшно-болѣзненныя ноты и вырывался вопль, задушаемый гордымъ усиліемъ не обнаруживать боли.
Онъ не ошибся, этотъ странный человѣкъ, этотъ бѣдный страдалецъ, котораго люди называли сумасшедшимъ; онъ не ошибся! Не одинъ разъ я вспоминалъ о немъ — вѣрно до
