— Лихо! Аи да барыни! — сказал он, кладя гитару, — да за это вам надо непременно рученьки расцеловать. Дайте-ка приложиться.
Он поцеловал руку Надежды Алексеевны и Аменаиды Александровны и обратился к нам:
— А я вам скажу, что певцу-то следует теперь горло промочить. Пойдем-ка, друзья, к этому моншеру в гости.
Он указал пальцем на проходившего буфетчика, взял за руки меня и Щелкалова и потащил нас, говоря Щелкалову:
— Ну-ка, распорядитель, распорядись, чтоб бутылку раскупорили.
Пруденский последовал за нами и, хватая сзади Астрабатова за плечо, кричал:
— Мы, carissime, выпьем за твое здоровье.
Когда бутылка была подана, Астрабатов налил четыре стакана. Пруденский, поправив очки, взял свой и воскликнул:
— От души пью за твое здоровье! У тебя дивный голос, проникающий до глубины.
И опорожнил свой стакан разом.
Мы также чокнулись своими стаканами со стаканом Астрабатова и отпили немного.
Астрабатов, выпив свой стакан, снова налил себе и Пруденскому и, остановившись с бутылкой над нашими стаканами, сказал:
— Что же? Ну, допивайте же.
Но ни Щелкалов, ни я не могли более пить и объявили об этом наотрез Астрабатову.
Он вздохнул и посмотрел на нас с выражением глубочайшего сожаления.
— Ах, вы! (и махнул рукой). Ну, положим, вот этот (он указал на Щелкалова) все выезжает на тонкостях, на экскюзе да на пермете, а ты-то, душенька! — он обратился ко мне с упреком, — и ты туда же!.. Что ж, по-вашему, выпить эдак дружески, задушевно с теплым человеком — это не комильфо? Ну да черт с вами, как хотите! Мы выпьем вот с этим… (Астрабатов указал на Пруденского). Он хоть эдакой hic, haec, hoc, а малый-то в сущности с теплотой. Ну, душа моя, — продолжал он, обращаясь к нему, — оставим их, не нравится им вино, пусть пьют воду; de gustibus non est disputandum… так, что ли, по-вашему-то?
Щелкалов благосклонно улыбался, с высоты посматривая на Астрабатова.
— Ваше сиятельство, — сказал лакей (все лакеи везде величали почему-то Щелкалова сиятельным, и он не противился этому), — мусье Дюбо вас просит.
— Что ему нужно? позвать его сюда!
Дюбо явился, с извинениями подошел к барону и что-то шепнул ему.
Барон сделал гримасу.
— Хорошо, — сказал он, — сейчас!
И в ту же минуту обратился к Астрабатову:
— Астрабатов, нет ли у тебя пятидесяти рублей? Я тебе ужо отдам. Ему вот нужны зачем-то эти деньги.
Он указал на повара.
Астрабатов украдкой взглянул на меня и кивнул головой на Щелкалова, прищуря глаз, потом вынул свой огромный бумажник, положил его на стол, раскрыл, достал из него пачку ассигнаций, посмотрел на всех нас и сказал, обращаясь к Щелкалову, не без иронии:
— Пятьдесят? Да уж возьми, душа моя, лучше для круглого счета сто.
И он отложил две пятидесятирублевые бумажки.
Первое движение Щелкалова было взять эти деньги; он уже протянул к ним руки, но вдруг глаза его встретились с моими; что-то мелькнуло в голове его, может быть, воспоминание разговора, при котором я присутствовал, — он нахмурил брови и сказал важно:
— К чему мне твои сто рублей? Убирайся с ними. Мне нужно только пятьдесят, чтобы отдать ему.
Он взял со стола пятидесятирублевую бумажку и передал ее Дюбо.
— Я тебе отдам эти деньги через полчаса. У меня нет мелких, надо разменять.
— Да что у тебя, серии, что ли, или банковый билет? — возразил Астрабатов. — Давай, моншер, я разменяю.
Но Щелкалов не слыхал этого предложения. Он в эту минуту заговорил с кем-то и вышел из комнаты.
Астрабатов проводил его глазами, потер себе подбородок и сказал, обращаясь к нам:
— А напрасно не взял ста, ей-богу, так бы уж я и считал за ним ровно полторы тысячи. Он третьего года проиграл мне в Лебедяни тысячу четыреста, обещал отдать на другой день, да вот так и отдает до сих пор. Да мне деньги — вздор! Я за деньгами не гонюсь, и эти пропадут, я знаю: пусть не отдает, да будь вежлив, нос-то не задирай… Ведь этими эрфиксами нынче никого не удивишь! Мы ничего не хуже тебя, брат, еще, пожалуй, посчитаемся родословными-то. Мое происхождение-то идет от персидских шахов, так мы еще чуть ли не почище тебя, душенька!
Астрабатов остановился и посмотрел кругом.
— А француз-то уж улизнул с деньгами… Подавайте его сюда. Дюбо! Дюбо!
— Monsieur? — раздался голос из коридора.
— Сюда, мусье, сюда поскорей! Дайте-ка нам еще бутылочку. Ну, мусье Дюбо, — продолжал Астрабатов по-русски, кладя свою ладонь на плечо француза, — мы с тобой, душенька, выпьем. Слышишь? Ты уж не отнекивайся. Ведь ты меня знаешь.
Возьми стаканчик-то.
Дюбо, улыбаясь, взял стакан и поглядел на нас.
— Monsieur Astrabat шутник… il est tres gai.
— Ты ведь, душенька, артист, — продолжал Астрабатов, прищелкнув языком, — ведь ты не то, что какие-нибудь только фрикасе да финьзербы, нет! ты и пломпудинг английский и какие-нибудь российские грибки со сметанкой на сковородке представишь в таком виде, что пальчики оближешь. Ну, cher ami, поцелуемся и выпьем еще стаканчик. Вот так! Я вот как женюсь, так возьму тебя к себе в повара. Слышишь? Уж мы с тобой будем такие банкеты задавать, то есть екски, вот какие…
Астрабатов приложил пальцы к губам и чмокнул.
— Весь город ахнет! Я тебе дам двести целкачей в месяц жалованья. Будешь доволен?
— Tres-bien, tres-bien, — бормотал француз, кивая головой.
— Ну, а теперь с богом проваливай.
Когда Дюбо ушел, Астрабатов зевнул, почесал в голове и потом вскрикнул:
— Хлопец, гитару!.. Что-то там зашевелило внутри, — прибавил он, обращаясь к нам. — Погодите-ка, я вам спою эдакую, задушевную.
В ту минуту, как Астрабатов смолк, Иван Алексеич вбежал в буфетную.
— Господа, — сказал он, — вас дамы приглашают идти гулять, а в зале, покуда мы гуляем, устроят,
