- А как же не жалеть, дружочек? Если б он был нам чужой - дело другое, а то ведь он самый близкий наш родственник, ведь он родной брат мне, Петруша; родной дядя тебе…
Петруша, все продолжавший ходить по комнате, при этом возражении маменьки вдруг остановился и ударил кулаком по столу.
- Дядя! дядя!.. - повторял он. - Да что ж такое дядя?.. Я этого решительно не понимаю… Ваши родственные предрассудки меня возмущают…
И Петруша принялся доказывать маменьке, что одно кровное родство ничего не значит, что есть родство другое, высшее, духовное - единственное, которое может допустить человек мыслящий и развитой, что он ни с дядюшкой своим и почти ни с кем из родных ничего не имеет общего, что они находятся в состоянии диком и более походят на зверей, чем на людей.
Олимпиада Игнатьевна слушала сына, сомнительно покачивая головою.
Когда Петруша кончил, она возразила:
- Это может быть так по-вашему, по-нынешнему, а по-нашему не так.
Петруша рассердился. Он непременно хотел поставить маменьку на ту высшую точку, с которой сам смотрел на этот предмет, и продолжал беспощадно уничтожать маменькины предрассудки и доказывать нелогичность ее образа мыслей. Олимпиада
Игнатьевна слушала его, не понимая ни слова, и между тем следила за Фенькою, которая начинала, по своему обыкновению, дремать, прислонясь к двери, и грозила ей пальцем.
А Петруша все ораторствовал. Наконец Олимпиада Игнатьевна решилась прервать его.
- Друг мой Петенька, - сказала она, - ты бы лучше прочел мне свои последние стишки. Ты знаешь, мой ангел, как я люблю все твои сочинения.
На лице Петруши при этих словах выразилась горькая, ядовитая улыбка. И когда маменька повторила в другой раз о стишках, он нехотя продекламировал:
Она сидела с думой тайной,
А ветер листья шевелил.
И лик ее так мрачен был,
И взор ее упал случайно
На желтый, высохший листок;
Вдали, посеребрен луною,
Сквозь темный лес сверкал поток…
Она кивала головою.
И вздох ее был так глубок!
От стихов маменька была в восторге и расцеловала за них Петрушу, прибавив однако ж:
- Зачем только ты пишешь, голубчик, все такое печальное?
Потом Олимпиада Игнатьевна выдрала Феньку за уши и послала ее за Ларькой и
Марфуткой. Когда Ларька и Марфутка убрали чашки, в комнате снова водворилась тишина. Петруша молчал и курил трубку. Наташа машинально перебирала листы старого календаря, лежавшего перед ней на столе. Олимпиада Игнатьевна, закутавшись в платок, охала и кряхтела у печки… Только дождь все стучал в окна.
Вдруг раздался отдаленный звон колокольчика, и все встрепенулись невольно при этом звоне. Петруша приподнялся с кресел, Олимпиада Игнатьевна и Наташа вздрогнули, все в один голос вскрикнув: 'Кто бы это?', и в недоумении посмотрели друг на друга.
ГЛАВА II
Колокольчик между тем приближался, заливаясь звучней и звучней… Наташа вскочила с дивана, бросилась к окну, и сердце ее забилось шибко. Отчего? Не ждала ли она кого-нибудь? Нет! кого бы ей ждать: соседи и соседки их были противные, по ее собственному выражению, родственники скучные, а, кроме соседей, соседок и родственников, приехать некому. Правда, Наташа была довольно дружна с одной из своих двоюродных сестриц, но эта двоюродная сестрица жила от них верстах во ста и ездила к ним очень редко, потому что больная тетка не отпускала ее от себя. Сестрицы она не могла ждать; но Наташе было все равно, - лишь бы кто-нибудь приехал, хоть кто-нибудь из противных, - все бы веселее, все бы легче, все какое-нибудь развлечение.
- Ах, маменька, - радостно вскрикнула Наташа, глядя в окно.
- Что такое?.. Кого нелегкое принесло в этакую погоду? - простонала Олимпиада
Игнатьевна, как будто нехотя приподнимаясь с дивана в ту самую минуту, как: колокольчик задребезжал и смолк у самого подъезда, - теперь добрый хозяин собаки не выгонит со двора.
- Маменька, - продолжала Наташа, - посмотрите, какой чудесный тарантас, какие лошади! кто бы это?
- Братец Сергей Александрыч! - вскрикнул Петруша, - это он, право, он!
- Может ли быть? откуда же? как? - спросила Олимпиада Игнатьевна, оживляясь.
- И с ним еще кто-то, - заметил Петруша.
- Ах, маменька, в самом деле и еще кто-то! - закричала Наташа.
- Да неужто, в самом деле, это он? - повторила Олимпиада Игнатьевна, обращаясь к
Петруше. - Вот нежданный-то гость, признаюсь! - продолжала она несколько иронически,
- прямо из-за границы, что ли, изволил прикатить к нам в глушь? Видно, уж все денежки прокутил, голубчик! Наташа, брось свою кацавейку-то, - надень какой-нибудь платочек на шею, а то ведь тебя, глупую провинциалку, как раз осмеют. Ведь Сергей Александрыч, матушка, не то что мы, дикари: он человек столичный, светский, за границей жил, в
Париже был.
В передней между тем послышался шум. Ирония исчезла с лица Олимпиады
Игнатьевны и мгновенно сменилась выражением истинно родственного восторга. С этим выражением бросилась она в переднюю навстречу к племяннику.
- Друг мой, друг мой!… - Она крепко прижала племянника к своему сердцу. - Вы ли это, батюшка мой? вас ли я вижу?.. Ах, какая радость! какая неожиданная радость! боже мой! боже мой!.. и как вы стали похожи на покойника братца! точно вот как будто он, голубчик, передо мною!.. Знаете ли вы, как он любил меня?
Олимпиада Игнатьевна рыдала без слез, припав головой к плечу родственника, обнимала и целовала его.
Положение Сергея Александрыча (ибо это, точно, был он) было затруднительно.
Минут пять по крайней мере тетушка душила его в своих горячих родственных объятиях, а братец Петруша так крепко и значительно жал ему руку, что Сергей Александрыч единственно только из приличия не кричал от боли. Между тем Наташа, еще не замеченная братцем, стояла у входа в переднюю. Наташа накинула на шею розовый платочек - лучший платочек, какой только был у нее, надела чистую манишку и даже украсила руку блестящим браслетом. Она была в сильном волнении и смотрела на братца с робким любопытством. В то же время головы горничных девок попеременно высовывались из полурастворенной половинки дверей. Ларька, выпуча глаза, разиня рот и почесываясь, смотрел на приезжих. Возле Ларьки стоял Петрович, буфетчик и дворецкий
Олимпиады Игнатьевны, человек лет сорока, в нанковом сюртуке вердепомового цвета с пуфами на рукавах, с длинными завитыми висками, с огромным хохлом и с сережкой в ухе, - лицо важное в доме, пользовавшееся полною доверенностию барыни. Он с проницательностью обозревал приезжих, изредка только покрякивая, чтобы обратить на себя их внимание. Но не успев в этом, он принял другие, более сильные меры и, дернув
Ларьку за руку, произнес громко:
- Экая дурачина! Ну что же ты чешешься при господах? не видишь, что ли? ах вы, деревенские олухи,
