элите. Она первой освоила возможности, вытекающие из глобализации, и своекорыстно, приватизировала их. Ответ на этот вызов заключается в том, чтобы и другие социальные группы, со своих позиций и в своих интересах, освоили возможности глобализации и тем самым на новом уровне восстановили систему сдержек и противовесов. Методологически это соответствует тому, что израильский социолог Ш. Н. Айзенштадт называет «многочисленностью модернизмов в век глобализации»73.
Здесь предполагается право каждой социальной группы или типа культуры на свой лад реинтерпретировать модерн и встраивать свои альтернативы в его пластичную ткань. Одно дело — сетовать на глобализацию, на сегодня воплощающую мировую власть финансовой элиты и транснациональных корпораций, ушедших из-под национального контроля. Другое дело — попытаться противопоставить глобальным организациям капитала глобальную организацию труда, глобальной «исполнительной власти», воплощаемой однополярным господством США, глобальную «законодательную власть», объединяющую ныне политически не защищенное большинство, относящееся к странам мировой периферии.
Если глобализацию узурпируют известные политические силы, то выход может быть не в том, чтобы противостоять глобализации и оспаривать ее как принцип, а в том, чтобы расширить свое участие в этом процессе, попутно исправляя его перекосы.
Иными словами, в отношении глобализации нельзя занимать позиции луддитов — разрушителей машин. Техническая цивилизация как воплощение модерна — не столько источник социального неравенства, сколько его отражение. Коррекция социального неравенства влечет за собой соответствующую коррекцию в структуре самого технического прогресса и распределении его результатов. Так, вначале впечатляющие технические новации становятся достоянием привилегированных слоев; со времен возникает эффект демократической массификации этих новинок: они дешевеют, становясь доступными широкому кругу потребителей. Не этой ли логике будет подчинен и процесс глобализации? Сегодня его монополизировали привилегированные группы и страны, завтра он может стать доступным для следующей за ними периферии. Важно только не поддаться иллюзиям оптимистического фатализма — надеждам на анонимные законы прогресса, которые автоматически, без наших специальных усилий, устроят все наилучшим и наиболее справедливым образом.
В эпоху модерна социальные привилегии носят не столько структурно-морфологический, сколько динамический характер. Привилегия выступает как опережающее приобщение известных социальных групп и инстанций к процессу, в принципе имеющему общедоступный характер. Таким образом, привилегия реализуется в известном временном интервале, отделяющем существование той или иной «новинки» в штучном или мелкосерийном варианте от стадии ее массового серийного производства. В такой парадигме кризис глобализации может быть оценен как временная фаза, отделяющая элитарную стадию в развитии процесса глобализации от его массовой стадии.
Уместно подчеркнуть, что прогностический сценарий, выстроенный на основе данной парадигмы, отнюдь не предполагает бесконфликтности. В политическом отношении он не менее драматичен, чем предыдущий, ибо из того факта, что процесс глобализации, в принципе, можно демократизировать и унифицировать по единым критериям социальной справедливости и демократической доступности, вовсе не следует, что те социальные силы, которые уже освоили его как свою привилегию, не станут ожесточенно сопротивляться и не спровоцируют тем самым новые гражданские и мировые конфликты и даже войны.
Для прогнозирования событий по данному сценарию важно оценить глобализацию по культурно- антропологическому и социально-психологическому критериям. Именно: какие человеческие типы легче становятся глобалистами, то есть достигают той степени пространственной и межгрупповой мобильности, которая лежит в основе всякого рода планетарных интернационалов. По этому критерию наименее приспособленным к глобализации оказывается тип предпринимателя-трудоголика, сохранившего реликты патриархальной морали и связь с «почвой». Этот тип правого националиста оказывается наиболее отлученным от всякого рода «интернационалов». Сам язык его, лаконичный, прямой, привязанный к реальности, менее всего годится для следования идеологической моде и эффектных манифестаций.
По антропологическому критерию к глобализации восприимчивы два типа: ростовщическо- спекулятивная среда с группирующейся вокруг нее потребительско-гедонистической «богемой» массового общества, с одной стороны, и левый авангард с группирующейся вокруг него легковоспламенимой «революционной богемой» — с другой.
По сути дела, оба эти типа представляют разновидности homo ludens («играющего» человека досуга).
Задолго до того, как спекулятивная диаспора создала свои виртуальные миры в области экономики, левая революционная диаспора стала создавать виртуальные миры политики со всеми ее мифами «светлого будущего».
Посткоммунистическая фаза мирового социокультурного цикла, сменившая леворадикальную фазу, казалось, навсегда похоронила этот тип. Но, судя по тому, сколько злоупотреблений успели сделать либеральные активисты антикоммунизма, скольких богов они оскорбили, сколько святынь осквернили, нам следует ожидать возможной обратной реакции. Сценарий, связанный с консервативно-патриархальной реакцией, был представлен выше. Он отражает и реакцию на процесс глобализации как таковой. Но весьма вероятно, что процесс глобализации будет продолжен и в следующей фазе мирового социокультурного цикла, связанной с возвращением к леворадикальной политической доминанте. Важно уяснить себе, кто именно будет воплощать эту фазу.
Было бы весьма наивным ожидать в этой связи очередного «конца истории», связанного с воплощением утопий «светлого будущего». Грядущая постлиберальная фаза, как и современная либеральная, будет подпитываться весьма земными, грешными мотивами и энергиями, связанными с жаждой власти, престижа, влияния.
Парадокс глобализации в ее нынешней либеральной фазе состоит в ослаблении духовной власти как таковой. Развенчатели коммунистической утопии не заботились о том, чтобы люди отныне вообще не воспламенялись какой бы то ни было верой, оставались глухими к патетике как таковой, к харизматическому типу восприятия. Касту брахманов, кажется, решено было вообще упразднить навсегда, добившись атрофии религиозно-ценностного чувства. По этой части современный либеральный эксперимент надо признать не менее экстравагантным, чем марксистские эксперименты, связанные с упразднением рынка. Объявив «смерть идеологического мифа», современные прагматики отдали человеческое сознание и чувственность на откуп мелким шарлатанам экстрасенсорики, ведовства, астрологии и прочих поделок импровизированного неоязычества.
Последствия всего этого уже ощущаются. Наш дезориентированный современник, избавленный от всякой опеки со стороны признанной духовной власти, оказался столь уязвимым перед стихией разнузданной чувственности, что это грозит подрывом всех сложившихся институтов цивилизации. Мы убеждаемся, что современный либерально-позитивистский миф о конце идеологий и ненужности духовной власти вообще оказывается еще более опасным и разрушительным, чем коммунистические мифы об отмирании государства и упразднении рыночных отношений.
Коммунистическими мифами в свое время воспользовались бесчисленные жрецы нового учения, а также чиновничья бюрократия. Современные либеральные мифы пришлись как нельзя кстати всем тем, кто организует разнообразные теневые практики и тяготится крепкой государственностью, равно как и цензурой нравственного сознания.
Великую криминальную революцию современности, грозящую размыть сами основы цивилизованного существования, невозможно остановить, не восстановив крепкую государственную и не менее крепкую духовную власть. Криминализированные либералы на это в принципе не способны. Соответствующие надежды остается возлагать либо на правых националистов, либо на левых радикалов будущего.
Однако в эпоху глобализации власти правого национализма уже не суждено снискать настоящего признания и легитимности. В нашу эпоху лишь та идея получает признание и легитимность, которая обращена не только к своим, соплеменникам, а представляет собой версию общечеловеческого спасения. Правый максимализм печется только о своих, и потому ему не дается диалектика особенного и всеобщего: в том особенном, о котором он печется, не просматривается всеобщее, общечеловеческое. Именно потому правые националисты проигрывали великие идеологические и политические битвы эпохи модерна.
