Без вас невозможно (сборник)

глотка.

В следующий миг внутри будто что-то взорвалось. Литтлмен вскрикнул, упал грудью на подоконник, и его вывернуло в тёмный двор, на любимую сирень тётушки Клэр. Он рвал до тех пор, пока в желудке не осталось и капли вина (бог мой, неужто оно такое омерзительное?!), а во рту не появился привкус желчи. Обессиленный, Литтлмен едва смог добрести до умывальника — прополоскал рот, выпил немного воды, ощущая своё муторное состояние как продолжение сна.

Затем присел на табурет и взглянул в окно, где ночь рождала рассвет — своего нелюбимого сына. И вдруг так же внезапно, как и первый удар поминального колокола (теперь он, кажется, понял разговор медных братьев), Литтлмена обожгла необъяснимая слепая радость.

Что-то случилось! Что-то с ним произошло, пока он, как все люди, преодолевал во сне пустыню ночи — такую же бессмысленную, как и пустыня дня, страшную своей заданностью: завтра, как всегда, затарахтит будильник, надо будет варить кофе, жарить яичницу и поглядывать на часы, чтобы не опоздать в свой универсальный магазин. В том смысле свой, что они с напарником ещё каким-то чудом успевают принимать, размещать и доставлять товары в торговый зал и что их ещё до сих пор не вышвырнули на улицу.

Литтлмен не знал, в чём заключается перемена в нём, но прошлая жизнь с её одуряюще однообразной службой, постоянным безденежьем и скудностью, точнее, полным отсутствием событий и радостей вдруг показалась ему до отвращения никчёмной и пустой. Долой её! Долой постылый магазин и эту комнатушку, запруженную тараканами. Да и сам городок. Убогий и до одури провинциальный. Зачем он в нём живёт? Есть ли хоть тень смысла в тех двенадцати годах, которые он разменял здесь на ничего не стоящую мелочь дней?!

Ему захотелось действия. Немедленного, конкретного действия.

Литтлмен надел брюки и спортивную куртку, достал из-под кровати жёлтый мягкий чемодан и стал собирать вещи. Их оказалось на удивление мало — два костюма, рубашки, бельё, бритва, несколько книг, которые он подобрал в магазине — забыл кто-то из покупателей. Будильник Литтлмен, улыбнувшись, выбросил в мусорное ведро.

Он не стал будить хозяйку. Положил ключ на расшатанную ступеньку, вышел во двор. Записки он тоже не оставил. Ни к чему. Он никому ничего не должен и никогда сюда не вернётся. Литтлмен не знал, откуда эта уверенность, как и необъяснимая потребность бросить всё и немедленно отправиться в соседний городок.

На улицах было тихо. Слишком рано, никто ещё не вставал. Через пару часов можно будет проголосовать или остановить автобус. А пока… Вот шоссе, соединяющее два заштатных городка, вот ноги. Литтлмен шёл быстро, и вскоре очертания сонных домов исчезли в предутренней дымке. Осталась пустынная дорога, редкие кусты, ещё по ночному хмурые и сутулые, да росная трава на обочине.

К чувству беспричинной радости прибавилось пьянящее ощущение свободы. Наконец-то он может идти куда глаза глядят — не спеша, бездумно, насвистывая знакомую мелодию или молча. Как захочет! Может свернуть к речке или, наоборот, проваляться целый день на солнечном пригорке и там же заночевать. Или зайти в придорожную закусочную и, положив усталые ноги на стол, потягивать свежее пиво. Он может делать всё, что захочет! Жизнь непредсказуема и потому прекрасна.

Литтлмену захотелось разуться. Он тут же снял туфли, связал шнурки, чтобы удобнее было нести, и свернул с шоссе на обочину. Прохладная роса обожгла ноги, и он засмеялся от удовольствия.

Впервые за многие годы он опять почувствовал себя мальчишкой. Когда ноги сами несут и ты их вовсе не чувствуешь, когда всё на свете кажется простым и понятным, всё доступно и не надо мучиться десятками непотребных проблем и мыслей. Беззаботность — верная примета. Она значит, что жизнь твоя ещё пока ничем не омрачена, протекает стихийно и естественно, как ручеёк в траве, а ум не состарился и не превратился в брюзгу и нытика.

Литтлмен снова засмеялся — до чего же здорово быть беззаботным! Он побежал по шелковистой траве, размахивая нетяжелым чемоданом и туфлями. Он свободен как птица! Может даже взлететь как птица! Легко, запросто, под облака…

Он прикрыл глаза от ощущения счастья и полёта души. А когда открыл их, то не сразу, а как бы сквозь дымку пробуждения ото сна, убедился: душа тут вовсе ни при чём. Он летит в самом деле! Невысоко и небыстро, едва не задевая верхушки кустов.

Ужас такого открытия разом отбросил все мечтания, сковал холодом тело, и оно тут же рухнуло вниз, ломая ветки.

Литтлмен вовсе не ударился. Он лежал, вдыхая аромат разнотравья, и удивлялся фантазии природы — давно не видел таких красивых облаков. Вокруг, не видимый, но ощутимый, будто молодое вино, играл и пенился утренний воздух. А возле самых глаз на ланцетовидных листьях, будто черешни, алели крупные капли росы.

Он вдруг понял, что произошло ночью, почему его разбудил колокол.

Оказывается, он получил дар! Огромный бесценный дар, который называется — Знания.

Литтлмен как бы изнутри увидел здание своего мозга, раньше почти пустое, в котором, будто эхо в пещере, терялись разрозненные сведения, полученные им в начальной школе. Теперь оно было заполнено всеми мыслимыми земными знаниями. Литтлмен не знал точно — какими, однако чувствовал, что в этих хранилищах есть абсолютно всё, до чего дошла беспокойная человеческая мысль. Потревоженное, это скопище информации загудело, будто пчелиный рой. Миллиарды фактов и сведений, тысячи великих имён зашевелились в сознании, и Литтлмен внутренне отпрянул. Он владел всеми интеллектуальными богатствами мира, однако не умел пока ими пользоваться, хотя подозревал, что знает и науковедение, и аксиологию, то есть учение о ценностях и принципы систематизации.

Но более всего Литтлмена поразили новые знания.

Их было много, и Литтлмен не стал в них разбираться, а только выделил их прикладные возможности — определил, что он теперь может, чтобы больше не пугаться самого себя.

Прикинул и всё-таки ужаснулся. По человеческим представлениям этой ночью он необъяснимым образом стал почти всемогущим.

Он мог теперь управлять своим организмом, любым из органов, и в случае необходимости регенерировать их — так же запросто, как ящерица отращивает себе новый хвост.

Мог проникнуть в чужую психику — погостить или даже навязать свою волю.

Знания сути и законов гравитации делали Литтлмена свободным от её оков.

Кроме того, он умел мысленно изменять структуру атомов, лепить из них, будто из пластилина, всё что угодно. Способность эта называлась материализацией и давала ему чуть ли не божественную власть над материальным миром.

Все эти знания были явно чужие — на Земле таких ещё не водилось, но попытка определить их принадлежность («что это — подарок пришельцев, программирование извне, или я каким-то образом стал аккумулировать информацию, которой заполнена ноосфера, то есть подключился к всеобщему полю информации?..») вызвала лёгкий обморок. Защитный механизм мозга тут же переключил мысли на другое.

«Как бы там ни было, но я не знаю главного — зачем мне дано это богатство? Как его применить? Вот что досаднее всего. Записать всё, что мне открылось? Нет и нет! Во-первых, я не готов к этому. Во-вторых, всем нельзя давать могущество. Как всегда, найдутся более ловкие и хитрые и всё отнимут у простодушных и обездоленных… Что же мне делать?»

Надо идти туда, где его не знают прежним — маленьким, микроскопическим человечком; нищего духом, обиженного судьбой. Надо идти в соседний город.

Он встал, отряхнул одежду. Поразмыслив, снова надел туфли. Взял чемодан, спокойно поднялся в воздух и полетел вдоль дороги. Летел Литтлмен медленно и невысоко, чтобы привыкнуть к необычному ощущению.

«Гризли, конечно, ещё до рождения был недоноском, — лениво думал Шериф. — Как он вчера старался, делал вид, что подыгрывает, а в душе, конечно, поносил меня. Пока я не дал ему разок по шее. Этот ходячий окорок так и смотрит, чтоб урвать себе побольше. Знает, что я без него как без рук, и пользуется этим».