Шериф на всякий случай открыл служебную комнату — вдруг кто из начальства позвонит. Затем вынес на улицу плетёное кресло, уселся, как всегда, в тени большого вяза. Он любил этот наблюдательный пост, откуда отлично было видно всю площадь: здания-близнецы отеля и школы, церковь, заведение Моргана, которое старый дурак назвал наподобие салунов первых переселенцев — «Поцелуй носорога». Вся жизнь городка проходит обычно здесь. На этой веранде заключаются сделки и ведутся переговоры о помолвке. Здесь рождаются все сплетни, и сюда же людские языки приносят золото правды, которое, впрочем, никому не нужно.
Высокого незнакомца с чемоданом намётанный глаз Шерифа приметил сразу — как только тот показался на площади. Память профессионально отметила появление нового человека и расположила его на самой низкой иерархической ступеньке. Всё в нём — внешний облик, одежда, манера держаться — говорило, что ни денег, ни силы, ничего другого, что хоть как-то ценится в этом мире, у незнакомца нет. Безработный или чей-то родственник, которого, конечно, не ждут. Кому нужны бедные родственники, чёрт побери?!
Литтлмен свернул к отелю и замедлил шаг. Навстречу ему шла девушка. Среднего роста, не по годам развитая, с венцом пушистых светлых волос — не голова, а одуванчик. Она шла и рисовала прутиком на асфальте, всматривалась, будто деревянная палочка и впрямь могла там что-нибудь изобразить. Девушка напевала, и Литтлмен подумал, что это импровизация, рефлексия души:
Девушка оборвала песню, остановилась перед Литтлменом. Какое-то мгновение она рассматривала его, затем отступила в испуге, провела прутиком невидимую черту поперёк дороги. Лицо её исказилось.
— Не ходи сюда, — забормотала она, указывая прутиком на невидимую черту. — У тебя ясные глаза. Тебя убьют за это. Не ходи, ясноглазый. Не ходи, мой хрустальный.
Литтлмен улыбнулся ей, недоуменно пожал плечами. Затем отступил в сторону, чтобы обойти странную незнакомку.
— Ай, больно! — вскрикнула девушка. Переломив прутик, она бросила его к ногам Литтлмена и, неестественно высоко задирая колени, убежала в переулок.
— Чокнутая, — пояснил Шериф, лениво наблюдавший через площадь эту сцену. — Руфь — сирота. Её кто-то взял в четырнадцать лет. С тех пор и поёт…
Шериф говорил обыкновенные слова, но подсознание отпрянуло от этого человека. Ощущение было такое, будто рядом зашипела змея. Литтлмен посмотрел на стража порядка, кивнул ему и вошёл в отель.
Вся обстановка номера состояла из деревянной кровати, антикварного зеркала, оправу которого венчала гипсовая голова льва, вешалки и умывальника.
Литтлмен прилёг поверх одеяла, впервые после того, как его разбудил колокол, расслабился. И вновь его обступили тревоги. Справится ли он со своей неведомой миссией, которая живёт в нём и привела в этот затрапезный городок? И чем придётся оплачивать чудесный дар, доставшийся ему? В том, что даром ничего не даётся, Литтлмен был уверен, несмотря на весь мировой опыт, которым он вот уже полдня обладал. Больше всего страшило будущее. Как жить дальше? Так, как жил раньше, бездумным механизмом для доставки товаров, — нет, невозможно. Однако его неожиданные знания и способности сами по себе — ничто. Им надо найти конкретное применение, реализовать их. Реализовать с максимальной пользой для людей. Причём неявно, исподволь, иначе можно запросто загреметь в качестве подопытного кролика в какой-нибудь из исследовательских центров… Есть ещё один немаловажный вопрос: на что жить?
Литтлмен достал кошелёк, пересчитал наличные. После оплаты номера денег почти не осталось — двадцать два доллара. С его знанием принципов материализации с голоду не умрёшь, уж хлеб и к хлебу он бы сотворил, но надо платить за проживание в отеле, а главное — нельзя отличаться от остальных людей. Значит, и ему нужны мерзкие бумажки, из-за которых в мире столько расчётливой беды и глупого счастья.
Небольшое пятно на потолке поначалу не привлекало его внимания — в дешёвых провинциальных отелях всегда где-нибудь что-нибудь протекает. Затем Литтлмен отметил необычайно правильную геометрическую форму пятна — прямоугольник и стал вглядываться в него. Похоже на листок бумаги. Но каким образом он очутился на потолке? Бумажка вдруг отделилась от потолка и спланировала к нему на кровать. Это была десятидолларовая купюра.
Какое-то время Литтлмен разглядывал её — новенькую, хрустящую, будто только что отпечатанную.
— Ха, а я ломаю голову, где взять деньги, — засмеялся он, поняв, что произошло. Литтлмен подумал: ещё долго, наверное, он не сможет осознавать и в полной мере пользоваться своим внезапным могуществом. Боги или природа сделали его полубогом, а в душе он, увы, всё тот же маленький человек. Литтлмен, да и только.
Он произвёл мысленную коррекцию: деньги должны иметь такой вид, будто уже побывали в многих руках, и позвал их. Купюры, словно палая листва, закружились в комнате. Падали на кровать, устилали пол. Литтлмен прикрыл глаза и услышал их шорох. В самом деле — листва, бумажный мусор.
Он остановил материализацию, достал из-под умывальника щётку и смёл деньги в кучу. Потом, посмеиваясь, набил ими чемодан, насовал в карманы. Остачу пришлось сложить в наволочку, которую он снял с подушки.
«Ты же всё можешь, — шутливо упрекнул себя Литтлмен. — Материализовал бы сейф. Или на худой конец мешок».
Однако создавать больше ничего не стал. Вдруг навалились усталость и какая-то опустошённость, тупо заболела голова. Да, за всё приходится платить. Из ничего ничто просто так не возникает.
Литтлмен удовлетворённо потянулся, как после тяжёлой работы, прилёг и тут же уснул.
Проснулся он лишь поздним вечером. В комнате было душно, и Литтлмен распахнул окно. Напротив, за ветками акаций, горел тусклый фонарь — жёлтые блёстки света, пробивающиеся сквозь листву, легли на лицо, на руки. Все переживания и страхи куда-то исчезли — то ли сами ушли, то ли их смыл сон.
Литтлмену захотелось освежиться — подышать полной грудью, попить прохлады из колодца неба. Не раздумывая, он взобрался на подоконник и, стараясь не задеть пыльную листву акации, прыгнул в звёздную круговерть. Ветер высоты остудил ему лицо, городок вскоре превратился в пригоршню светлячков, а он с замирающим от восторга сердцем падал и падал в бесконечность, пока не стал задыхаться. Тогда, опомнившись, Литтлмен лёг на упругое восходящее течение воздуха и, будто огромная сова, стал опускаться — кругами, плавно, как бы купаясь в ночи.
Нового клиента Морган обсчитал по привычке ровно на десять центов.
Тот ничего не заметил. Ел невнимательно, как бы нехотя, с отсутствующим видом. На смуглом худощавом лице незнакомца бродила открытая (Морган подумал — глупая) улыбка, будто он знал какую-то выгодную тайну и делал над собой усилие, чтобы не разболтать о своём счастье первому встречному.
«Философ», — презрительно оценил нового клиента Морган и вычеркнул его из списка стоящих людей. По правде говоря, он его туда ещё и не вносил. Велика честь. Человек только тогда человек, когда умеет жить с умом. Остальные — мокрицы. Пользы от них, как от той акации, что растёт возле заведения, — только пыль собирает.
Литтлмен мельком выслушал мысли хозяина пивной и кивнул ему. Правильно, чего уж тут церемониться. Настоящие люди в его стране думают редко. Они действуют. А он, получив почти библейское
