боевых помощников — коммунистов, членов военной организации. Это очень важно в смысле перспективы дальнейшей борьбы с врангелевцами. Сами подумайте, куда может двинуться Врангель со своей добровольческой армией, со всей этой белогвардейской шушерой, когда Красная Армия вышвырнет его из Крыма? У него два выхода: или утопай в море, или беги. А куда? В Румынию или Болгарию, ну, пожалуй, еще в Турцию можно, в Грецию. Одним словом, на Балканский полуостров. И нам надо быть готовыми к этому. У нас на примете есть несколько серьезных, опытных болгарских товарищей.
— Один Христо чего стоит! — воскликнул Василий.
— Совершенно верно! — согласился Пчелинцев. — Вот с ними-то и придется пораскинуть умом, какой сюрприз преподнести генералу Покровскому. С Балевым через Чочо свяжется товарищ Захаров. Тебе, Василий, придется окопаться в Крыму. Вспомнить свою старую профессию. И надежная помощница у тебя там есть.
Эхо русской революции не только докатилось до болгарской земли, но и подняло солдат, которым опостылело воевать во имя интересов кайзеровской Германии, на восстание осенью 1918 года. Болгарские части, сражавшиеся на Южном фронте — в районе Доброполе, — повернули оружие против виновников кровопролитной бойни. Восставшие солдаты двинулись на Софию. Однако провозглашенная ими Радомирская республика недалеко от Софии просуществовала всего несколько дней. Первое в мире после Великого Октября восстание в Болгарии было жестоко подавлено. Печальная участь постигла и команду болгарского крейсера «Надежда», поднявшую бунт в Севастополе. Под сильной охраной арестованный экипаж «Надежды» был доставлен в варненский порт.
Христо Балев и Чочо, ответственный за конспиративный канал связи Варна — Севастополь, сидя в рыбацкой хижине, вели наблюдение за английским кораблем, на котором сюда были привезены моряки- заговорщики.
— Знаешь, Чочо, мне так и не удалось побывать на крейсере «Надежда», — признался Балев. — Не успел. «Надежда» осталась в Севастополе. А этот «англичанин» торчит здесь. Есть у меня задумка, Чочо, «перекрестить» этого «англичанина».
— Как это?
— На борту должно красоваться гордое имя «Надежда». Подвиг экипажа «Надежды» должен жить.
Балев обратил внимание на небольшой углевоз — чумазое каботажное судно, шныряющее среди стоящих у причалов судов.
— Каждый день так? — поинтересовался он, показывая глазами на углевоз.
— Уголь, как и хлеб, каждый день нужен, — сказал Чочо.
— А капитан?
— Что?
— Наш или...
— Ничей.
— На что клюет?
— Любит деньги.
— Экипаж?
— Разные люди. Один коммунист. Есть еще член земледельческого союза.
— Морской земледелец?
— Главное — наш союзник.
— Познакомишь?
— Можно. Только если хочешь на крейсер...
— Что?
— Не выйдет. Капитан не рискнет. Откажется.
— И это мне говорит человек, которого называют красным призраком?
— Риск должен быть оправдан.
— Вот и я о том же. Ты бы не мог устроить мне вечером встречу с угольщиками?
— А деньги для капитана?
— Пообещаем.
— Ну, он на это не клюнет.
— Наличными?
— Только.
— А как насчет золота?
— Попробует на зуб. Понравится — возьмет.
— Пусть. А когда коммунисты и земледельцы возьмут власть, то мы это золото у него обратно...
— Ишь, какой ты... предусмотрительный.
— Ленин мечтал о революции с ранней юности... Предвидел ее победу.
— Насчет риска подумай, Христо. Канал наш действует. Того и гляди получишь задание.
— Получу — будет выполнено. А задуманное сделаю. Значит, у меня такой план. Слушай, Чочо...
Жизнь Грининых в Париже текла по-старому. В небольшой, скромно обставленной квартире зимой было холодно. Приходилось натягивать на себя теплые вещи.
Анна Орестовна склонилась над вязаньем, время от времени посматривая на Костика, сидящего за пианино. Глаз у мальчика все еще был забинтован. Сын кончил играть. Она ласково сказала:
— Молодец, мой мальчик. На сегодня довольно, Костик. Пальчики не озябли?
— В Питере снега больше, а дома было тепло-тепло, руки никогда не зябли, — сказал Костик.
Анна Орестовна взяла руки сына в свои и принялась согревать их теплым дыханием.
— Мамочка, можно я сыграю... свою музыку? — вдруг спросил Костик.
— Ты сочинил музыку? — удивилась мать.
— Я слышал, как папа декламировал одно стихотворение. Мне очень понравилось. Я слушал, а слова папы окунались в меня, как в море. Музыка сама появилась во мне, моя музыка, мамочка. Так бывает?
— И ты можешь вспомнить эту свою музыку? — радостно спросила Анна Орестовна.
— Всегда! И днем и ночью!
Мать со счастливым видом кивнула. Костик взял аккорд и запел. Эти слова были Анне Орестовне хорошо знакомы. В них жила тоска по России.
Дверь отворилась, и в комнату вошел автор стихов. Костик кончил играть. Мать и сын выжидающе смотрели на Кирилла Васильевича.
— Это же, это же...
От волнения Гринин-старший не мог говорить.
— Музыка Константина Гринина на слова Кирилла Гринина, — торжественно объявила Анна Орестовна. — Браво! Бис!
В маленькой комнате наступило веселье — большое, переливающееся через край. Впервые после долгих недель и месяцев огорчений, неудач, лишений, тревог сердца этих русских людей наполнились искренней радостью. Гринины громко смеялись, они были счастливы. Костик еще раз проиграл сочиненную им мелодию.
Кирилл Васильевич на радостях откупорил бутылку вина, налил бокалы себе и жене.
— За наше отечество! — сказал он с волнением.
— За возвращение в Россию, — мечтательно произнесла Анна Орестовна.
— Домой, домой! — кричал Костик. — Ура! Ура!
Вошедший Леопольд с недоумением спросил:
— По какому случаю митинг?
Кирилл Васильевич молча протянул брату бокал.
— За что, позвольте полюбопытствовать? — спросил Леопольд.
Поэт медлил с ответом. Но, когда он уже собирался ответить, Костик быстро сел за пианино, начал петь...
