Ласкере, относящееся к 1930 году, когда она с Луначарским посетила Берлин:
«Мы пересекли площадь возле Геденскирхе и направились в знаменитое „Романишес кафе“ – место встреч берлинской художественной богемы. Это Монмартр и Монпарнас Берлина, вместившиеся в один, правда, огромный зал…
Не успели мы войти, как сквозь сизый табачный дым нас увидели и узнали завсегдатаи кафе. Несколько человек поднялись из-за своих столиков и подошли к нам. Среди них был прославленный экс- чемпион д-р Э. Ласкер. Оказалось, что он здесь ежевечерне играл в покер. В тот период он слыл крупнейшим арбитром по покеру, и покеристы всего мира считали его решение окончательным. Жилось ему в материальном отношении трудно, и этот „арбитраж“ служил для него подспорьем».
Но, конечно, несмотря на такую широту интересов, Ласкер всегда был прежде всего шахматистом. Не случайно, когда он в 1941 году умирал в Нью-Йорке, куда направился из Москвы, где он прожил несколько лет, спасаясь от гитлеровского «рейха», последние слова Ласкера были: «Шахматный король»!
Чигорин, характеризуя в 1903 году игру Ласкера, первым из шахматных знатоков высказал общепринятое теперь мнение, подтвержденное и самим чемпионом мира, что «Ласкер рассматривает шахматы, главным образом, как борьбу. И вооружение его разнообразно. Ласкер еще долго будет страшен для самых одаренных противников. Вот Тарраш, который не любит Ласкера, удосужился как-то подсчитать, сколько тот выиграл партий, которые ему „подарили“ противники. На одном Нюрнбергском турнире, по подсчету Тарраша, Ласкер был обязан „счастью“ не более не менее, как пятью очками! Правда, из этих пяти выигранных партий он действительно не меньше, чем в трех, стоял на проигрыш. В частности, у меня против Ласкера была выигранная партия, которую я испортил, удалив ферзя из игры. Но кто, кроме Ласкера, мог бы задумать опасную атаку на королевский фланг теми малыми средствами, какие оставались в его распоряжении?! Нет, все это вздор! Ни счастьем, ни внушением нельзя объяснить силу Ласкера. У него и темперамент бойца и огромный талант. Стейниц из шахмат хочет сделать науку, я искусство, Ласкер – борьбу, или, если хотите, – спорт».
Это замечательное самокритичное высказывание Михаила Ивановича требует пояснений. По свидетельству современника, наблюдавшего упомянутую партию Ласкер – Чигорин, Ласкер по окончании партии сказал ему, что «час назад потерял надежду сделать хотя бы ничью». Кому, как не Чигорину, было бы говорить о случайности победы чемпиона мира, но Михаил Иванович всегда оставался верен себе и истине!
Упоминание о «внушении» объясняется тем, что завистливый Тарраш в одной статье заявил, что из- за подобных «случайных» побед Ласкера «поневоле хочется верить в колдовство, гипноз и тому подобное… Действительно, кажется, что Ласкер оказывает необъяснимое влияние на многих своих противников. Слишком трудно понять тот факт, что испытанные маэстро, вопреки своему обыкновению, внезапно начинают ему проигрывать безусловно выигрышные партии».
В высказывании Тарраша страннее всего, что этот «доктор», профессиональный врач столь по- обывательски рассуждает о гипнозе, что ставит его на одну доску с колдовством, а «трудно понимаемые» для абстрактного, шаблонного мышления Тарраша победы Ласкера тонкому аналитическому уму Чигорина, как видно, были «легко понятны».
Сам Ласкер позже изложил свои основные установки. «В шахматах, – писал чемпион мира, – есть элементы науки и искусства, но те и другие подчинены основному – борьбе!»
«Мне, – говорил как-то Ласкер Тартаковеру, – удавалось спасать восемь или девять партий из десяти, которые авторитеты объявляли проигрышными, но я сам не считал их безнадежными даже в самый критический момент. Шахматы – это борьба между людьми, а не между фигурами, и ошибка – такая же составная часть партии, как и ее ходы».
Ласкер был замечательным спортивным психологом, учитывавшим не только чисто шахматные особенности стиля и недостатки игры противников, но и их индивидуальность в целом. Он первым ввел в обиход обычную в наши дни тщательную подготовку к встрече с каждым конкретным противником, изучение не только его партий, но и всего шахматно-спортивного комплекса.
Игра Ласкера была самобытна и всегда неожиданна для партнера. Провозгласив себя последователем Стейница, с годами он все более подпадал под влияние творческой манеры Чигорина. Как и Михаил Иванович, Ласкер центр тяжести борьбы в шахматной партии переносил не на дебют, а на миттельшпиль и тоже был непревзойденным мастером эндшпиля. Разница между ними была в том, что Чигорин был мастером атаки и с самого начала стремился захватить инициативу и создать острые осложнения. Ласкер же был мастером контратаки. Он часто добровольно шел на худшую с виду позицию, искусно провоцируя противника на преждевременный штурм, и потом, при малейшей его ошибке, с необыкновенной силой, как оттянутая назад и спущенная стальная пружина, ударял по зарвавшемуся врагу.
Этим и объясняется казавшееся многим странным и непонятным высказывание Чигорина: «Спросите кого-нибудь: к какой шахматной школе относился Ласкер – к „новой“ или к „старой“. Он ответит: к „новой“ и ошибется!» Чигорин чувствовал в Ласкере собрата-новатора, стоящего, как и он сам, впереди обеих школ.
«Обучение шахматной игре, – учил Ласкер, – должно быть воспитанием способности самостоятельно мыслить. И кто хочет воспитать в себе способность самостоятельно мыслить в шахматах, тот должен избегать всего, что в них мертво, надуманных теорий, которые опираются на очень немногие примеры и на огромное количество измышлений; привычки играть с более слабым противником; привычки избегать опасности; привычки без критики перенимать и, не продумывая, повторять варианты и правила, примененные другими; самодовольного тщеславия; нежелания сознаваться в своих ошибках».
Под этими строками, вдохновленными идеями и всей спортивной практикой Чигорина, он бы охотно подписался, но принял ли бы их целиком Стейниц, – хотя бы тезис об «избегании опасности», – большой вопрос.
Ласкер воспринял и развил все положительное, что было в учении Стейница, отбросив его парадоксы и «заскоки», и объединил это с теоретическими и творческими установками Чигорина. Уже в середине тридцатых годов, на склоне лет, находясь в Советском Союзе, Ласкер дал такую характеристику стиля великого русского корифея:
«Игра, основанная не на универсальной, общепринятой для всех логике, а на индивидуальных оценках и суждениях, – вот характернейшая особенность творчества Чигорина.
Полагаться на собственные мнения и поступать соответственно этому, значит – дерзать, и творчество Чигорина в области дебюта может служить образцом для шахматных мастеров, и они пытаются соединить боевую логику Стейница с дерзаниями Чигорина. В Советском Союзе сохранились традиции Чигорина», – подытожил свою мысль Ласкер.
Своеобразной общественной заслугой Ласкера – правда, далеко не сразу оцененной шахматным миром, – было то, что он своим авторитетом поломал нелепую систему ставок, о которой я уже рассказывал и которая низводила шахматных маэстро до уровня боевых петухов или скаковых лошадей. Новый чемпион мира впервые в истории шахматного спорта стал требовать твердый гонорар за свои выступления, – и не в качестве победителя, а независимо от исхода соревнования.
Однако суммы гонораров, требуемые новым чемпионом мира, казались «с непривычки» настолько большими, что часто расценивались общественностью и печатью либо как рвачество, либо как желание уклониться от матчевой встречи с опасным противником под предлогом необеспечения им финансовой базы – отгородиться от него «золотым валом».
Ласкер в ответ на нападки твердо защищал в печати свою точку зрения таким образом:
«Я был готов играть матч с любым претендентом, лишь бы только шахматный мир пожелал видеть этот матч и готов был подтвердить это желание не только словами, но и жертвами со своей стороны. Я отнюдь, конечно, не желал быть объектом эксплуатации. Мне угрожала участь шахматистов, которые либо умирали с голоду, как Кизерицкий, Цукерторт, Мэкензи, либо, подобно Пилсбери и Стейницу, попадали на общественное призрение и, опустившиеся, в душевном расстройстве, кончали свою жизнь в больнице. Я готов был отдать мое искусство и мысль шахматному миру и тем оживить его, содействуя прогрессу игры, но я требовал, чтобы он взял ответственность за это и нес ее до конца. Конечно, мне возразят, что шахматы не могут быть профессией. Но миллионам шахматистов, разыгрывающих опубликованные партии маэстро, учась на них и получая духовное наслаждение, не следовало бы держаться такой точки зрения. Опираясь на
