чемоданчиками. Операция в поезде, первичная обработка ран!
Она быстро прикинула: три хирурга — три стола. Один в перевязочной, два поставим в обмывочной. Инструментов хватит; халатов, перчаток — хватит. Кто будет ассистировать? Во-первых, конечно, она — Юлия Дмитриевна. Затем — Супругов. Нет, у него слабые нервы. Военфельдшер Ольга Михайловна — во- вторых, и Фаина Васильевна — в-третьих.
— Клава! Замаскируйте окна в обмывочной. Дайте свет. Снимите эти оборки с ламп. Мойте стол сулемой.
Трах! От близкого разрыва вылетело окно в перевязочной. Осколки стекла посыпались в вагон.
Клава перекрестилась. Она никогда не крестилась раньше, а тут вдруг перекрестилась, сама не зная зачем.
Юлия Дмитриевна с презрением посмотрела на нее:
— Клава! Я сама вымою стол. Уберите стекла.
Настоящая работа начиналась.
Фаина была права: через полчаса в вагоне-аптеке не было ни одного стекла.
Санитарки убирали осколки. Им было страшно. Две девушки от страха плакали. Но еще больше было досадно, что немцы портят такой хороший вагон.
— Сколько я старалась! — тихо говорила Клава, собирая стекла в железный совок.
Толстая Ия не выдержала. Она нарушила запрет и сбежала с поезда. Воронка от бомбы за горящим вокзалом показалась ей самым надежным убежищем. Ее не хватились. Она пришла сама на другой день, черная от пыли, с комьями земли в волосах, с опаленными ресницами.
Данилов собрал санитарный отряд: сестры, санитары, бойцы. Пришел Низвецкий.
— Я с вами, — сказал он.
— А с освещением как будет? — спросил Данилов.
— Кравцов присмотрит. Он понимает. Теперь светло…
— Нет, сегодня природным освещением не обойдемся: у нас предстоят операции.
— Кравцов…
— Что же Кравцов. Кравцов — машинист, а монтер — вы. Придется остаться.
— Ну, а уж я не останусь, как хотите, — сказала Фаина. — Я — фронтовая, полевая, меня ни бомба, ни снаряд не берут.
Данилов невольно улыбнулся ее бахвальству:
— Не могу, Фаина Васильевна: начальник намечает вас по части хирургии.
— Вот черт! — сказала Фаина. — До чего не везет! На тебе мою сумку, девочка, — сказала она Лене Огородниковой, которая стояла на перроне, заложив руки за спину, закинув мальчишескую голову. — Бери мою сумку, ты молодец — отчаянная.
— Ну, доктор, — сказал Данилов Супругову, — на нас смотрит вся Европа.
Супругов повис на поручнях и, казалось, не мог расстаться с ними… Он повернул к Данилову мертвое лицо. Хотел что-то сказать — и вдруг разорвалось близко на путях, угольной пылью засыпало и Данилова, и Супругова.
Супругов как бы понял что-то.
— Финита! — сказал он и сошел на землю.
Позже, разбираясь в своих тогдашних переживаниях, он определил их так: в тот момент он понял — так показалось ему, — что смерть неизбежна. Понял также — так показалось ему, — что она будет ужасна. И ему захотелось как можно скорее перешагнуть этот рубеж. Пускай скорей ничего не будет, ничего, ничего. Главное — страха пускай не будет. Покой, тишина, безопасность… Для этого скорей, скорей — в самое опасное место. «Вот он я!» — кричало все в Супругове, когда он вышел на зловеще освещенный, развороченный снарядами перрон. «Вот он я, скорее кончайте со мной, я больше не могу бояться!»
Данилов взял его за руку. Супругов побежал за Даниловым, топая тяжелыми сапогами. Очень жарко было. Дым ел глаза… По переулку за вокзалом шел боец, волоча за собой винтовку. Кровавый след оставался за бойцом, и по этому следу, размазывая его, волочилась винтовка.
— Санитарный поезд далеко? — спросил боец. — Мне сказали — идти в санитарный поезд.
— Вон там, за будкой, увидишь, — отвечал Данилов. — Сам дойдешь или на носилки взять?
— Сам дойду, — отвечал боец. — Вам носилки пригодятся.
За углом лежал мальчик лет четырнадцати, он был в сознании, не стонал и смотрел на подходивших санитаров жгучими и строгими глазами.
— Носилки! — сказал Данилов, а Лена нагнулась и подняла мальчика, как маленького ребенка. Он вдруг задергался, закинул голову и потерял сознание.
— А ты не совайся вперед, когда не умеешь, — сказал Сухоедов со злостью. — Это тебе не в куклы играть. Ложи на носилки, чего глядишь?
Визгнуло, мяукнуло, разлетелось вблизи. Черное облако накрыло санитарный отряд.
Облако улеглось.
— Все целы? — спросил Данилов после молчания.
Все были целы, только черны и оглушены.
Черный Супругов дико улыбался.
— Несите малого к Юлии Дмитриевне, — сказал Данилов Сухоедову и Медведеву. — А мы — дальше! Потом догоните, а если не догоните, берите кого ни попало и — в поезд.
— Это было что? — спросил Супругов, когда они пошли дальше по улице. — Снаряд или мина?
— Мина. А что?
Супругов закашлялся и выплюнул черную слюну. Плечо его гимнастерки было разорвано.
— Эге! — сказал Данилов. — Вас зацепило осколком?
— Да? Где? Ах, тут? Это пустяк: я совсем не чувствую боли. Это именно зацепило. Это именно такой пустяк, что не стоит говорить.
Он был как пьяный. Его шатало от сознания собственной безумной отваги.
Доктор Белов ходил по поезду.
В пустых вагонах с открытыми окнами носились горячие сквозняки. Все было освещено дымным движущимся светом извне. Еще сегодня эти вагоны казались такими уютными…
В каждом вагоне санитарка и боец. Испуганные, неприкаянные.
Вагон команды пуст: все, кроме дежурных, ушли с Даниловым.
«Что-то я забыл, — думал доктор, идя по поезду. — Что-то я забыл…»
А что именно — он не мог вспомнить.
Как будто он всем распорядился. В вагоне-аптеке господствуют хирурги, им и карты в руки. За ранеными отряд послан. На Данилова положиться можно… Да, питание. Надо бы накормить людей ужином. А утром их надо накормить завтраком.
— Сестра Смирнова, пошлите кого-нибудь за начальником АХЧ.
Явился Соболь. Доктор взглянул на него с невольным мимолетным любопытством: считает или нет? Соболь не считал, он весь как-то съежился и поник, как резиновый пузырь, из которого выпустили воздух.
— Вот что, — сказал доктор, — надо, знаете, приготовить ужин. На… — он подумал, — на сто двадцать человек, да. Хороший ужин.
— Ужин уже был, — пролепетал Соболь.
— Хороший, знаете, — повторил доктор, игнорируя возражение. — С учетом, знаете, раненых, которые к нам начинают поступать с сегодняшнего дня. Не сиротское ваше пшено, а сварите сладкую манную кашу, с вареньем, что ли, и чтобы кофе, и печенье, и масло — вы понимаете.
— Масло? — сомнамбулически переспросил Соболь.
— Да. По пятьдесят граммов масла.
— Пятьдесят, — сейчас же зашептал Соболь, возводя глаза к потолку, — пятьдесят множим на сто двадцать, получаем шесть тысяч — шесть кил…
«Что-то я забыл, — думал доктор, покончив с Соболем. — Что-то я забыл, забыл…»
И вдруг он вспомнил.
Как же он ничего не сделал, чтобы найти Игоря? Очевидно, что-то можно было сделать. Позвонить
