Машинист похвалил Сережку. Кравцов тут же подарил Сережке карманные часы и прочитал ему такое наставление:
— Сергей, запомни: к машине всегда подходи в трезвом состоянии. Машину надо любить, тогда и она будет любить тебя. Если ты будешь ее любить — она, только ты откроешь дверь, будет здороваться с тобой, потому что подходит к ней дорогой человек. А будешь кой-как — она тебя возьмет, искромсает, сгложет, выплюнет кусок мяса… Машина-то какая — один маховик на двух платформах привезен… Трезво и с любовью! — повторил Кравцов, теряя нить и стараясь поймать ее.
— В работе, — говорил он дальше, — должна быть культура и красота исполнения. Электрическое дело — самое прогрессивное и самое научное…
Много он еще говорил, чувствуя, что красноречие прибывает к нему с каждой стопкой. Уже и гости, ублаготворившись, разошлись, а он все учил Сережку. Проснулся утром на родимых полатях. Первая мысль была: смену проспал!.. Потом сообразил, что он теперь работает не на заводе, а в санитарном поезде и в данное время находится в отпуску. Успокоился и стал думать — кто же втащил его на полати и когда? Внизу старуха чистила его сапоги…
— Где Сергей? — спросил он.
— На работе, — отвечала старуха.
Кравцов скинул одеяло, сел, спустил босые ноги на теплую печь.
— Ну, так, — сказал он озабоченно и строго. — Дай, мать, опохмелиться…
Все было решено между Фаиной и Низвецким.
Как это получилось, Низвецкий и сам не знал. Ходил, пил чай. Фаина хохотала, говорила, вертелась в купе, задевая Низвецкого то плечом, то коленом… Она расспрашивала его о родственниках и интересовалась, правда ли, что во Владивостоке очень много китайцев? С горячим сочувствием Фаина относилась к болезни Низвецкого. Не обязательно делать операцию, говорила она, надо еще посоветоваться с гомеопатами, она слыхала, что иногда гомеопаты в этой области делают буквально чудеса!
Наконец Низвецкий починил ей лампу; лампа оказалась в исправности, просто волосок перегорел, а Фаина по неопытности думала, что лампа испорчена.
Фаина сказала Низвецкому, что он безумно интересный: наверно, многие женщины увлекаются им. Низвецкий удивился, но, посмотревшись в зеркало, нашел, что он действительно, пожалуй, недурен, только желт чересчур; но это пройдет, когда пройдет болезнь, Фаина Васильевна права…
Обласканный и обнадеженный, Низвецкий все неохотнее уходил из Фаининого купе в вагон команды. Ему стало трудно пробыть без Фаины хотя бы час. О Лене он давно забыл думать… И вот однажды, когда Юлия Дмитриевна была в отпуску, а Данилов отлучился в город, как-то само собой вышло так, что Низвецкий задержался у Фаины до рассвета.
— Я не понимаю одного, — говорил он ей, счастливый и тихий. — За что ты полюбила меня?
Она держала его в объятиях нежно, как младенца.
— Как ты не понимаешь! — говорила она умиленно, со слезами на глазах. — Как ты не понимаешь!..
Но он хотел, чтобы она объяснила ему это во всех подробностях.
— За то, что ты скромный, — перечисляла она восторженно, — за то, что ты такой вежливый, интеллигентный, вообще — удивительный…
Она от чистого сердца верила, что ее давно покорили эти качества Низвецкого. Ей казалось даже, что их встреча в санитарном поезде носит печать таинственного предопределения, что она, Фаина, для того и должна была пройти через войну, опасности и труды, чтобы найти свое счастье — единственное, уготованное ей судьбою…
— Я тебя прошу только об одном, — жарко шептала она в ухо Низвецкому, — помни о моей любви всегда, всегда! Эти девчонки рады повеситься на шею любому просто так, скуки ради! Я одна, одна буду тебе настоящей женой, настоящим другом! Милый, это ужасно — я чувствую, что буду ревновать тебя до безумия…
Однажды к Данилову пришла Фима.
Она уже давно не прислуживала в штабном вагоне — работала на кухне поваром. Очень официально она сказала:
— Товарищ замполит, разрешите обратиться. Мы, работники кухни, просим вас лично, чтобы вы побеспокоились о нашем будущем.
— Это как же? — спросил Данилов. — Замуж вас повыдавать, что ли?
Фима отвернулась и прилично посмеялась шутке. Потом объяснила:
— Мы тут в поезде приобрели квалификацию и хотели бы после окончания войны работать по новой специальности. Оля и Катя — что вы думаете? — вполне справятся поварами в общественных столовых, я их обучила. А я… — Фима немного закраснелась, — я, Иван Егорыч, хотела бы шеф-поваром или метрдотелем в какой-нибудь шикарный ресторан.
Слова-то какие: метрдотель… Что ж, молодцы…
— Это вы хорошо придумали, — сказал Данилов. — Постараюсь помочь. Во всяком случае, рекомендации вы получите.
— Иван Егорыч, что ж рекомендации. Рекомендации само собой, а вот если бы вы похлопотали как- нибудь организованным порядком…
— Постараюсь, — повторил он.
Когда она ушла, он стал обдумывать. Фима права. Он должен всех своих людей устроить в мирной жизни на тех местах, которые заслужены ими.
Есть люди, которые в этом не нуждаются: врачи, например; Юлия Дмитриевна, Лена Огородникова, он сам, Данилов.
Но вот сестра Смирнова, Клава Мухина: разве не достойны они работать в крупной, образцово поставленной больнице?
Соболю идти директором в подсобное хозяйство. Васька… Васька — куда угодно: в колхоз ли, в больницу ли, к черту ли на рога, — везде ей будет отлично. Он отдаст ее Юлии Дмитриевне: женщина бездетная — пускай учит уму-разуму способную девчонку…
Хорошо бы им всем держать связь между собою после войны. Поездные пассажиры за четверо суток и то свыкаются друг с другом. А они проездили вместе почти четыре года не пассажирами — работниками.
Он думал, что у кухонных девчат мозги набекрень, так же, как береты. А они вон о чем шушукаются по вечерам: о будущем. Кем они войдут в мирную жизнь.
А кем он сам войдет в мирную жизнь? — Дело найдется. Много найдется дела. Вот только дома надо устроить жизнь как следует. Не так, не так она была устроена.
Скоро он увидит сына.
Сейчас он увидит сына.
Данилов шел по широкой, как пустырь, окраинной улице к своему дому. Больше года он не был здесь.
Медленно шла пестрая корова. Старая бабка еще медленнее брела за нею с хворостиной в руке, опираясь на хворостину, как на посох. Какой-то человек в старой промасленной тужурке, бедово стуча каблуками по деревянным мосткам, обогнал Данилова и оглянулся на него, — незнакомый человек. По обочине узкого деревянного тротуара земля была вскопана под картошку.
Как в деревне. Мостки не подправлены, доски сгнили во многих местах. У домов обветшалый вид.
Такой же вид, конечно, и у его дома. Вряд ли трест в минувшем году смог сделать ремонт. Вряд ли и Дуся заботилась о ремонте. Не до того было и тресту и Дусе.
Одна, без него она прожила все эти годы. Прожила — он в этом не сомневался — честно, самоотверженно и скромно. А он так редко вспоминал о ней, он ей почти не писал…
Дети играли у соседних ворот. Сына между ними не было. Чьи это дети? Вон ту девочку, черную как цыганка, он словно видел раньше. Все повырастали, никого не узнать…
Калитка.
