не касался. Грушевому это было досадно: кто-то другой станет в центре внимания заводских и городских организаций, получит награды…
— А на погрузку, — сказал кто-то, — придется позаимствовать людей из цеха товарища Грушевого.
Грушевой даже качнулся: этого недоставало! Его уже начинают третировать… Можно подумать, что у него рабочие сидят сложа руки…
— Вряд ли это будет возможно, — сказал Листопад. — Полагаю, что на цех Грушевого тоже ляжет в этом месяце двойная нагрузка.
Он рассчитал правильно: через два дня поступил дополнительный заказ на взрыватели.
Грушевой воспрянул духом и потребовал добавочной рабочей силы. Он привык к тому, чтобы все его требования удовлетворялись сразу. Но на этот раз Листопад сказал:
— Не выйдет. Управляйтесь собственными силами. Во всех цехах такое же напряженное положение, как у вас.
За все годы войны завод не имел такого высокого задания.
Марийка пришла домой поздно вечером, против обыкновения молчаливая и задумчивая. Взяла листок бумаги и карандаш и стала писать какие-то цифры, шевеля губами.
— Ты что считаешь? — спросил Лукашин.
— Ох, Сема, не мешай, — сказала Марийка. Писала долго, потом бросила карандаш и сказала: — Ну, не получается. Что я поделаю?
— Да что не получается? — спросил Лукашин.
— Рябухин говорит, я вполне могу на трех автоматах справиться, — сказала Марийка со слезами на глазах. — А я подсчитала, что не выйдет. Если бы я инструктором не была; полдня с ребятами вожусь. Никак мне.
Лукашин видел, что она расстроена. Ему очень хотелось утешить ее, но он не умел: если бы какая- нибудь домашняя неприятность, а то такое тонкое дело, в котором он, новичок на производстве, вовсе не разбирается. Он еще едва свою норму начал выполнять. Он посматривал на Марийку с уважением.
— Я не знаю, откуда он выдумал три автомата, — жаловалась Марийка. — Ты, говорит, стахановка. Ты, говорит, рабочий коммунистического будущего. — Марийка засмеялась. — И мастеру наговорил: она может! И мастер посулил: завтра, говорит, поставлю тебя на автоматы «Берд», давай нажимай. Я нажму! — вдруг закричала Марийка. — Только пускай они ко мне не подпускают детишек!
Ночью она спала тревожно, а утром пришла на работу сердитая и сказала своим ребятам:
— Чтоб не морочили мне голову зря. Буду сегодня рекорд становить. Чтоб тихо было мне. — А мастеру Королькову сказала: — Ну, давайте три автомата.
К Марийкиным ребятам, в числе которых был Толька, приставили временно другого инструктора.
— Ребята, — сказал им Саша Коневский, — нашего брата, молодежи, на Кружилихе тридцать пять процентов. Если не возьмемся с полной ответственностью, заказ не может быть выполнен в срок, сами понимаете.
— Агитация агитацией, — сказал Вася Суриков, когда Коневский ушел, — а ведь на самом деле, разобраться практически: на этих станках, которые мы делаем, сделают снаряды, и эти снаряды полетят на Берлин.
— Прямо в Гитлера, — сказал Алешка Малыгин и свистнул. — Я докажу Веденеевой, — с ожесточением сказал он немного погодя, — что я и без нее обойдусь. Раскричалась!
— Она орет, так дело делает, — солидно сказал похожий на девочку Вася. — А ты орешь, так от этого толку мало. Что смотришь? Смети вон стружку со станка!
Перед концом смены Марийка забежала в цех к Лукашину и сказала:
— Сема, ты не волнуйся, я сегодня ночевать не приду. Возьмешь на окошке, между рамами, котлеты, разогреешь и съешь. Хлеб выкупишь, вот тебе карточки. Я, может быть, рано утром приду, а может, и не приду, не волнуйся.
Марийкина спецовка за один день вся пропиталась маслом от автоматов, коричневый масляный мазок был на виске, — верно, тронула висок запачканной рукой, заправляя волосы под косынку. И вся Марийка показалась Лукашину новой и трогательной, — было досадно, что кругом люди и нельзя ее даже обнять. Он скрыл свои чувства и сказал независимо:
— Ладно, придешь, когда сможешь.
В этот день он впервые выработал сто десять процентов нормы. Не потому, что работал лучше обычного: лучше он еще не умел. Но он рассудил, что если потратить на обед не час, а полчаса, и если курить не больше трех раз за смену, то сэкономится какое-то время, и больше можно будет сделать. Так он и поступил: не пошел обедать в столовую, а присел возле станка и поел хлеба, взятого из дому. Курил всего три раза. И был доволен своим маленьким результатом так же, как другие довольны своими тремя, четырьмя нормами: все-таки уже не сто процентов, а больше ста.
Он обтирал станок, когда к нему подошел председатель завкома Уздечкин.
— Домой?
— Вроде как домой, — отвечал Лукашин, — а что?
— Собираю роту, — сказал Уздечкин, — надо маршрут погрузить. Не чересчур устал?
— Нет, ничего, — ответил Лукашин. — Только я схожу, хлеб выкуплю.
— Рукавицы есть у тебя? — спросил Уздечкин. — Там на путях ветрище — у! — он вздрогнул и повел плечами.
— Ничего, — сказал Лукашин, — у меня рукавицы добрые.
«А кто сшил? — подумал он с благодарностью. — Марийка сшила. А я на нее все обижаюсь».
У выхода из цеха его догнал Мартьянов, на ходу застегивая тулуп.
— Баиньки, Сема?
— Нет, — отвечал Лукашин, — маршрут грузить будем.
— Помогай бог. А я опохмелиться иду. Мне без чекушки ночь не отработать — ноги протяну. Я, Сема, раб правильного режима.
И Мартьянов исчез в густом вечернем мраке.
«Тоже остается на ночь, — подумал Лукашин. — А что, если и я завтра останусь? От меня, конечно, не такая польза, как от него или от Марийки; но все же…»
Только вышел из проходной, его окликнули:
— Семен!
Под фонарем стояла Мариамна с кошелкой в руке.
— Старика не видал?
— Не видал, — отвечал Лукашин. — Я же в другом цехе работаю.
— Несчастье с ним, — сказала Мариамна. — Велел поужинать принесть и забыл. Который раз так: велит прийти и забывает, и сидит голодный до утра.
«Обязательно завтра останусь на ночь», — подумал Лукашин.
Мороз был маленький, но с пронзительным ветром, и было холодно. Вызвездило. Порою ветер доносил гулкий голос репродуктора, обрывки фраз: читали сводку. Лукашин шел, размахивая руками в больших рукавицах, и думал: где-то сейчас его боевые товарищи, с которыми он дошел до Станислава. Одних нет уже, а другие за тысячи километров отсюда, за границей, в Германии, может быть подходят к Берлину. Вспоминают ли они своего сержанта? Наверно, вспоминают; нет-нет и скажет кто-нибудь: «А помните, был у нас такой — „папаша“, интересно, жив ли он?» Жив, ребята, жив!
Гудит гудок на Кружилихе, сзывает людей на работу. По неделе не выходят люди из цехов: станет человеку невмоготу — ляжет тут же в сторонке и засыпает каменным сном. Проснется — и опять к станку: давай-давай, нажимай!
У Грушевого раздувались ноздри, горели глаза: тем лучше, что отказали в добавочной рабочей силе; тем больше заслуга цеха, — мартовский заказ все равно будет выполнен к 28 марта, если ничего не случится с Лидой Ереминой. Дай бог этой девушке хорошего жениха. Она — форменный якорь спасения.
Что она делает своими золотыми руками! Из города приезжало большое начальство, чтобы посмотреть на нее. Сам Макаров, первый секретарь горкома, с полчаса простоял у конвейера, глядя на ее
