— Кто тут есть? — позвал Плещеев. — Эй, хозяева!.. — и, споткнувшись, полетел в глубь дома.
На заводе кончилась первая смена.
Леня Плещеев почти бегом бежал домой. Распахнул калитку и увидел — на крыльце стоит женщина.
Мать. Он узнал ее сразу.
Они друг на друга смотрели и не могли сказать ничего. Наконец она сказала:
— Ленечка…
Он отозвался растерянно:
— Здравствуйте…
— А я звоню-звоню, — сказала она еще растерянней.
Он открыл дверь. Внес ее вещи. Это надо было, он это сделал. Что еще надо — не знал, не соображал. Так неожиданно. И отвык…
Это был совсем, совсем не тот мальчик в ушанке, что ушел от нее когда-то во вьюжную ночь. И жилье было другое. И она, Мария, другая. И по всем этим причинам, и по многим другим, вместе взятым, она горько плакала, сидя на оттоманке, — исходила слезами. И была похожа не на жену, мать, хозяйку, вернувшуюся домой, а на гостью, которой не ждали. Так сиротливо стоял на полу ее багаж: туго набитая авоська и старый чемодан, перевязанный веревкой, чтоб не раскрылся.
— А папа где же? — прошептала она, сморкаясь.
— В больнице.
Она испугалась:
— Что с ним? Опасно?..
— Ничего, — совсем по-шалагински ответил Леня. — Обойдется. Могло быть хуже… Завтра пойдем к нему. Вместе.
— А может, — спросила она, — он не захочет, чтоб я?.. Может, лучше спросить сначала… у него?
— Да нет же! — сказал Леня. — Он рад будет! Честное слово! Он звонки слушал, ждал…
— Господи! — задыхаясь, прошептала Мария.
Лене и жалко было ее, и тягостно, все бы, кажется, отдал, чтоб обошлось без слез, и, конечно, сумбур в его чувствах был полнейший — но ему было некогда, он ужасно спешил и сказал:
— Ты не обижайся, мама, мне уходить надо.
Она вся сжалась и быстро ответила:
— Конечно, иди, куда тебе нужно.
Он увидел, что сделал ее уж окончательно несчастной.
— Ты не думай, я… я на похороны иду. Товарищ мой… Ты его, наверно, помнишь: Павка. Капустин.
И то, что он ей это сказал, как бы поделившись с ней своим горем и так просто, без всякого укора, упомянув об их прежней совместной жизни, облегчило Марию.
— Помню, помню! Отчего ж он?.. Ну потом расскажешь, потом!
Леня наспех переоделся и убежал.
Мария прошлась по квартирке, осматриваясь робко. На вешалке висело пальто, она осмотрела его с особым вниманием, даже понюхала… Села над своим чемоданом, стала развязывать веревку — похоронный марш донесся издалека, глухие удары, словно говорящие: «И не жди, и не надейся, ничего уже не будет хорошего», — опять затосковала Мария, упали руки…
Павла хоронил весь поселок.
Шли старики и старухи, и молодежь, и пионеры, и начальники, и просто жители.
И девушка Наташа шла, и ее черненькая подружка.
И Шалагин с Полиной.
Шли курсанты летной школы, прилетевшие на похороны.
Шла за гробом сына Капустина и три ее дочери.
Медленно двигался грузовик, на котором высоко стоял гроб.
Венками из цветов и свежих веток был завален грузовик.
И ухал, ухал в уши Капустиной похоронный марш.
…В больнице был так называемый впускной день. На людях Мария совладала с собой, даже пыталась весело улыбаться, когда они с Леней, в накинутых казенных халатах, подходили к койке, на которой лежал Плещеев. Из-за своего злосчастного падения он лежал в гипсе. Глубоко в подушки уходила его голова.
— Вот и я, — сказал Леня, стараясь говорить обыкновенным своим голосом. — Молока тебе принес, хочешь не хочешь — пей, доктор велел…
— Кто с тобой? — спросил Плещеев. — Кто с тобой пришел?
Мария, затаив дыхание, стиснула руками горло.
— Да понимаешь, — неестественно развязно сказал Леня, — вчера прихожу домой, открываю калитку…
— Маруся! — тихо позвал Плещеев. — Ты здесь?
— Да, — ответила Мария.
На них смотрели и больные, и посетители. Только Леня отвернулся, он выкладывал из авоськи на тумбочку принесенные гостинцы.
— Здравствуй, Маруся, — тихо сказал Плещеев и протянул здоровую руку.
— Здравствуй, — сказала Мария.
— Сядь сюда.
Она села.
— Какой ты стал! — сказала она. — Красивый… молодой…
— А какая ты? — спросил Плещеев.
Мария потерянно оглянулась на Леню. Тот посмотрел на ее увядшее лицо и твердо сказал:
— Мама тоже очень красивая.
Вдалеке от новых домов, на дальнем конце поселка, на отшибе, окруженный пустырями, с довоенных времен сохранился домишко, весь черный, боком осевший в землю. Там обитала Фрося.
Маленькие кривые окошки были завешены, и по вечерам на занавесках двигались тени и виден был неровный, колеблющийся свет, и слышалось пение.
Открывалась скрипучая дверь, выходили люди. По двое, по трое расходились, тенями пересекая безлюдный пустырь.
В домишке оставалась одна Фрося. Она гасила и прятала тонкие, как спички, темные свечки, горевшие перед иконами. Прибирала в комнате… После этих молений она бывала в состоянии безмолвной исступленности. Глаза ее горели диковато.
Так она жила, пока однажды Капустина не обратилась к Сотникову:
— Александр Васильич, помоги. Нужно одной работнице квартиру срочно. В новом доме.
Капустина была теперь секретарем парткома. Разговор происходил в парткоме, и там находился в то время старик Прохоров.
— Квартирами занимается жилищная комиссия, — сказал Сотников. — Они в этом деле больше хозяева, чем я.
— Комиссия отказалась включить ее в список, — сказал Прохоров. Недопонимают товарищи, что тут надо в первую очередь.
— И обязательно в населенном доме, — сказала Капустина.
— Что за работница? — спросил Сотников.
— Иванова, фрезеровщица.
— Да вы ее, Александр Васильич, знаете, — сказал Прохоров. — Она на заводе давно. Помнится, вы как-то к нам домой заходили и она пришла. Еще в землянке, помните?
Он спохватился, что как бы напоминает Сотникову, что прежде между ними существовали более
