простые и дружеские отношения, и замолчал. А Сотников сощурился, вспоминая, и вспомнил: как он сидел у Прохоровых, и на ступеньках показались аккуратно ступающие ноги, и какая-то женщина вошла и села в уголку, и он при ней сказал те слова, которые были ему вменены в преступление.
Потом он вспомнил, как, вернувшись из лагеря, обходил завод и в одном цехе женщина смотрела на него очень уж пронзительно, она показалась ему тогда знакомой. Это, должно быть, и есть та самая фрезеровщица Иванова.
— Почему же, — спросил Сотников, — ей нужно в первую очередь и обязательно в большом доме?
— Потому что у нее отсталый элемент молится, — объяснила Капустина.
— А вы что же, товарищ секретарь парткома, — удивился Сотников, хотите им удобства создать? Чтоб в новом доме молились?
— В новом доме они не будут, — сказала Капустина. — Ни в коем случае. Шутите — кругом люди, а им церковное петь. Постесняются. Слышимость в новых домах — сами знаете. Это они к ней бегают, поскольку шито-крыто.
— Точно, — сказал Прохоров. — Им при слышимости неинтересно.
— Может, и интересно, — сказала Капустина, — да неловко перед общественностью.
— Как работает она? — спросил Сотников.
— Да работает старательно, — сказала Капустина — Вот ведь какая проблема.
— Да, проблема, — вздохнул Сотников. — Много у нас проблем… Посидеть бы как-нибудь, поговорить обо всем по душам, откровенно…
Он чувствовал стыд, что незаслуженно сторонился Прохорова, и этими словами как бы просил старика забыть об этом и вернуться к прежним отношениям.
— А я вас, Александр Васильич, давно для разговора жду, — не сдержался Прохоров. — Сказали — постараетесь зайти, и нет вас и нет, а материалу поговорить накопилось — ой-ой!
— Я приду, Дмитрий Иваныч, — ответил Сотников, выслушав виновато. Приду…
Леня уезжал в летное училище. На станции его провожали заводские ребята, родители и три сестры Капустины.
— И пожить не успели вместе, — говорила Мария мужу. — И привыкнуть он не успел ко мне.
— Он давно летать хотел, — сказал Плещеев. — Пусть летает.
Поезд тронулся. Еще раз Леня прощался со всеми из вагонного окна. Плещеев шагнул к вагону, протянул наугад руку — Леня взял ее, сжал… Мария подхватила мужа.
— До свиданья, отец! — сказал Леня.
— Летать тебе счастливо, сынок! — сказал Плещеев.
Поезд набирал скорость. Молодежь расходилась. Плещеевы остались одни на платформе.
Из станционного буфета вышли Макухин и Ахрамович. Макухин засовывал в карман поллитровку.
— Святое семейство, — сказал он, заметив Плещеевых и остановившись. Провожали гармониста в институт.
— Пойдем, — сказал Ахрамович. Он даже испугался.
— Ничего подобного, — сказал Макухин. — Самое время спрыснуть проводы. Пойдем пригласим — по случаю, в честь и так далее. — И свистнул: — Эй!..
И вдруг робкий, спокойный гигант Ахрамович взъярился.
— Ты!.. — сказал он, хватая Макухина за шиворот. — Оставь его, гад, слышишь, оставь его, оставь его, а то я тебя башкой об рельсы — пыль пойдет!..
И зашагал прочь, почти неся Макухина, как котенка.
Мария обернулась, увидела их и вздрогнула.
— Ты что? — спросил Плещеев.
— Старых дружков твоих увидела.
— Не бойся, — сказал он. — Ничего теперь не бойся.
Некоторое время они шли молча.
— Я перед тобой так много виновата, — сказала Мария, — так много.
— Нет, Маруся, — сказал Плещеев. — Это я виноват. Я просто дождаться не мог, когда ты вернешься, чтоб сказать тебе, что это моя во всем вина. Во всем… Просто боялся умереть, не сказав.
Опять шли молча, а потом Мария сказала:
— И как ее, жизнь, прожить, как сорганизовать, чтоб шла она по ровной дорожке от начала до конца, нигде не споткнувшись?..
Мошкин ушел на пенсию и жил в деревне, в небольшом доме. На крыше торчала антенна, у калитки висел почтовый ящик, а Мошкин во дворе возился с цветами, полол и поливал, как заправский пенсионер. Но при этом мрачное и боевое выражение его лица как бы говорило: «Я делал что мог, я поступал единственно правильно, вы меня не оценили — ну что ж, нате вам, я поливаю цветы, вам же хуже!»
К калитке подъехал на велосипеде пожилой мужчина — тот, что когда-то дал Шалагину лес для стройки.
— Доброе утро, Пантелеймон Петрович.
— Что скажешь, председатель? — спросил Мошкин, игнорируя приветствие.
— Прямо сказать, опять с просьбой к вам.
— Доклад вам сделать? О чем?
— Да нет, не доклад на этот раз, — деликатно ответил председатель. Понимаете, какое дело, вы, конечно, человек в годах, и на персональной пенсии, и безусловно имеете право на покой, но мы сейчас все решительно силы мобилизуем на уборку, если б вы были так добры…
— Ну а как же! — сказал Мошкин. — Приду и помогу, не беспокойся. Где мобилизация, там Мошкин всегда, будь уверен. По первому сигналу в битву! Какой может быть покой! Силенка еще есть, вот попробуй. — Он дал председателю пощупать бицепс. Председатель пощупал и пощелкал языком.
— Так на второй бригаде сбор, пожалуйста, — сказал он, уезжая. Мошкин опрокинул лейку и ушел в дом.
Он шел среди полей и увидел Фросю. С чемоданом на плече она шла ему навстречу по пыльной дороге. Оба остановились.
— Здравствуйте, Пантелеймон Петрович, — сказала Фрося вежливо.
— Ты откуда здесь? — спросил Мошкин.
— В совхоз наниматься приехала, — сказала Фрося и вздохнула. — Ушла я с завода-то.
— Что так?
— Да что, Пантелеймон Петрович, — сказала Фрося. — Сами знаете, жила я на краю поселка, на свежем воздухе. Лес в двух шагах. А меня выселили в новый дом, в самом центре. Сажа, копоть. Мне здоровье не позволяет. А вы как живете?
— Вот, — сказал Мошкин, — урожай убирать иду.
— Зачем вам урожай убирать, — изумилась Фрося, — такому человеку выдающемуся…
— Надо убирать! — сказал Мошкин. — С людьми быть надо! Знать, чем они дышат! Все течения жизни улавливать! Призовут меня снова к деятельности чтоб был я готов!
— Ясно, — протяжно сказала Фрося.
— Это ты, понимаешь, на религию всю жизнь просадила, противно смотреть…
— Ну что ж, — сказала Фрося. — И я у господа как бы в запасе. Так я себя понимаю. Придет мой час — и позовет меня господь во славу его на сподвижничество. Прощайте, Пантелеймон Петрович.
Поклонилась и пошла. Облачко пыли тянулось вслед за ней по дороге.
Утром взмывает в небо могучий гудок. Долго плывет над широкой рекой и медленно смолкает, словно спускаясь на землю…
Он смолк, и новый стал слышен звук, идущий с высоты. Шалагин в это время подходил к проходной, пропуская вперед Плещеева. Нахмурившись, Шалагин приостановился невольно, глянул вверх. И Плещеев
