Стали видеться, и все чаще да чаще. Если он работал в ночную смену, то днем заходил к ней в магазин, иногда по два раза. Если же работал с утра, они проводили вместе томный, бессловесный вечер.
Что рассказать об этих вечерах? У него дома была мать, а она снимала угол в комнате, где кроме нее еще жили две студентки фармацевтического института.
Пройдитесь летним вечером по Ленинграду, посмотрите, как стоят на набережной застывшие пары, прижавшись друг к другу и к парапету и уставившись на речные струи, будто увидели там что-то захватывающе интересное, как блуждают пары между колоннами Казанского собора, как целуются в кино, озаренные светом с экрана, как сидят на Марсовом поле, беспомощно глядя на прохожих, пронзаемые неистовыми токами, когда соприкоснутся их колени или мизинцы обессилевших рук…
Белой ночью Костя возвращается, проводив Таису, и у своего дома на пустой улице, где каждый шаг слышен далеко, встречает Женю Логинова, тоже откуда-то вернувшегося.
— Здравствуй, Костя!
— Здорово! — кивает Костя и хочет пройти в ворота, но Женя останавливается и заговаривает:
— Тысячу лет тебя не видел. Что ты, как ты?
Неужели может человек притвориться таким дружески участливым? Или он на самом деле полон сочувственного интереса? С чего бы — после того как вот именно тысячу лет ему безразлично было, что Костя и как?
— Ничего, помаленьку.
— Ты в армии был?
— Угу. А ты небось институт кончаешь?
— Университет. Да, кончаю, вот послезавтра последний экзамен.
Он сказал это вяло, без радости.
— Удружили предки, насоветовали филологический, теперь не знаю, куда себя девать.
— Ну как это, — сказал Костя, питавший уважение к высшему образованию, — куда-нибудь же, наверно, уже распределили?
— Да, но более или менее интересная работа — на периферии, а здесь только учителем, а какой я учитель? — Женя пожал плечом. — В биологи надо было идти.
Костя не спросил — а почему тебе не поехать туда, где работа более интересная. Ясно было, что уж кто-кто, а Женя рожден для Ленинграда, для этих улиц и белых ночей. Он стал еще красивей, чем в детстве, прямо на диво был красив с этой грустно-ласковой складочкой у рта, с глазами, задумчиво устремленными вверх.
— А я думаю, из тебя неплохой бы вышел учитель. При твоем развитии.
— Нет, нет. — Женя засмеялся. — Никакой, на практике выяснилось. Мне ребят жалко, а воспитывать скучно, не могу. Не много от меня будет пользы школе.
У Кости к ребятам-школьникам совсем другое было отношение, он присматривал, чтобы они на стоянке, когда он выходит из машины и идет к телефону принимать заказ от диспетчера, не изловчились стянуть его инструменты, и требовал, чтобы они относились к своим поступкам ответственно, как взрослые, сознательные люди.
— Да, — сказал он, — с пацанами трудно. Хулиганья много развелось.
— Пацаны не виноваты, — сказал Женя.
— Ну, это ты мне не говори. Кто хулиганит, тот и виноват. Знает он, что хулиганить нельзя? Знает, будь уверен.
Женя не стал спорить, а сказал:
— В общем, придется все-таки эту лямку тянуть, пока что-нибудь подыщется. Ходить в тунеядцах я, разумеется, не буду… Здравствуйте!
Костя посмотрел, с кем это он здоровается, и в открытом окне третьего этажа увидел девушку. Она сидела на подоконнике вся белая — белое платье, белое лицо. Он узнал Майку и спросил, понизив голос:
— Как она без отца?..
— Она с бабушкой живет, — ответил Женя, продолжая смотреть вверх на окно. — Кажется, в десятый класс перешла… Я, впрочем, точно не знаю, сказал он быстро. — Ну, будь здоров, спокойной ночи!
— Пока!
И опять разошлись на тысячу лет.
— Ну, мама, — сказал Костя, — что я тебе скажу.
— Да говори уж, — сказала мать.
— Женюсь, мама.
— А то я не знала, — сказала мать.
— Неужели знала, — удивился Костя, — откуда?
— Да уж знала. Кто ж такая?
— Девушка одна. Таиса зовут. В торговой сети работает.
— Хорошо ее знаешь? Давно знаком?
— С апреля месяца. Из Будогощи приехала, училась здесь. Красивая…
— Красивая, — повторила мать. — Ну что ж, ребята все переженились, женись и ты.
— Стесним мы тебя только.
— Как-нибудь, — сказала мать.
Подали в загс заявку, накупили разных вещей в магазине для новобрачных, зарегистрировались во Дворце бракосочетания, справили свадьбу в ресторане «Нева», и Таиса поселилась с мужем и свекровью.
Кончились бесплодные скитания по городу. Сбылись все Костины сны, и даже куда больше чем сбылись.
Правда, в снах это, пожалуй, было лучше. Нежнее, что ли, волшебней. И счастья, пожалуй, давало больше. Зато наяву была бурная гордая сила, какой нет во сне. Была женщина живая, теплая, шепчущая, силу дающая.
И радостно было и лестно, что она к нему, Косте, стремится, как и он к ней: придя с работы, льнет и целует и готова с ним одним быть весь вечер, никого ей не надо.
— Ох, — говорит, — надоели мне люди. Целый день как муравьи перед глазами. Хорошо дома посидеть.
Правильно, почему же не посидеть дома, как будто обязательно куда-нибудь идти, когда ты вот она и я вот он.
Как-то Косте очень захотелось посмотреть матч с бразильцами, и он уговорил жену пойти к соседям, у которых телевизор. Там было, по обыкновению, много народу, в том числе та девушка, что открывала моды. Под тридцать лет она стала носить коротенькие косички над ушами, завязанные голубыми бантиками. Костя уж и забыл, что когда-то чуть в нее не влюбился; он только на ее косички посмотрел, больно они ему показались чудными, а она на него и вовсе не посмотрела, отвернулась даже, но Таиса приревновала и рассердилась.
— Признайся, — говорила она, — у тебя с ней что-то было. Врешь ты, скрываешь. Вы все такие. А телевизор купим свой, нечего по соседям ходить.
Но пока о телевизоре думать не приходилось, так как они сильно потратились на свадьбу и залезли в долги.
Одно в Таисе смущало Костю, прежде смущало и продолжало смущать: что она не смеется? Никогда он не слышал ее смеха. Разве что усмехнется, кривя красивые губы. Но он это объяснял ее серьезностью и тем, что у нее жизнь была тяжелая, она ему это дала понять.
Спустя какое-то время она сказала:
— Я твоей маме не нравлюсь.
— Из чего ты заключаешь? — спросил Костя.
— Ходит надутая.
