— Усталая, — поправил Костя. — Она всегда такая. Сердце у нее неважное.
— Угодить нам не старается нисколько.
— А чего ей нам угождать. Скорей мы ей угождать должны.
— Нам, молодым жить, — возразила Таиса.
И повторила, скривив губы:
— Скажите пожалуйста, не нравлюсь я ей.
Молодой красавец рожден для Ленинграда, он ходит по Ленинграду как по собственной квартире, светлый взгляд его полон привета родному городу, они друг другу идут необыкновенно, Ленинград и красавец.
Разве нельзя понять его родителей, приходивших в ужас при одной мысли об его отъезде на периферию? Где еще он был бы так дома, как здесь?
Он не уехал на периферию.
Он спускается по своей лестнице. Перед тем как выйти на улицу, приостановился в тамбуре, закурил.
Поздний вечер, дождь. Пряча сигарету в рукаве плаща, Женя Логинов переходит на другую сторону и останавливается под фонарем. Ночи стали черными, горят фонари.
В освещенном окне третьего этажа явилась женская фигура и исчезла.
Девушка в плаще, в пластикатовой косынке спускается по лестнице, где только что прошел Женя.
У девушки дома старая бабушка, а в кармане английский ключ.
Бабушка и спросить ничего не посмеет, девушка ей не позволит.
Она идет к Жене Логинову, стоящему под фонарем. Они уходят, и дождь постукивает по их плащам и по девушкиной непромокаемой косынке.
Переходят по мостику через Мойку, выходят к церкви.
Черной массой громоздятся купола.
Канал Грибоедова несет мимо церкви черные воды.
Прохожих нет. Нет сумасшедших гулять под дождем.
— Ты здесь? — спрашивает Женя.
— Я здесь, — отвечает она, закрывая глаза при звуке его голоса.
— Где ты? — спрашивает он. И она с закрытыми глазами подставляет ему свое лицо. Белое лицо в каплях дождя, как в слезах.
Завтра бабушка будет заглядывать в это лицо — девушка ничего не скажет, взглянет темно и вызывающе.
Сейчас бабушка лежит, не спит. Час ночи — не спит. Два часа — не спит. Услышит, как ключ в замке царапается, — вернулась Маечка, тогда сделает вид бабушка, будто спит. И Маечка ляжет и сделает вид, будто спит.
Черные воды, черные купола.
То притихнет дождь, то опять по плащам постукивает.
— Ты здесь?
— Я здесь.
— Где ты?
Эти изломы крыш над старыми домами вдоль канала. Эти окошки под крышами, светящие в мокрую ночь и потухающие одно за другим.
Снег, вместо плащей надо зимнюю одежду надевать.
Майка из зимнего пальто выросла, рукава короткие, как ни выпускай их.
Снег растаял, улицы потекли, пять градусов выше нуля — можно, слава богу, надеть плащ, который ей к лицу.
Опять пошел снег, идет, идет, дворники не успевают убирать, машины не успевают вывозить.
Задувает метель в короткие рукава, сечет по белому лицу.
Снег идет, время идет…
Таиса сказала:
— Соседки не возражают. Будем на ночь в коридоре ставить раскладушку для мамы.
— Как это? — спросил Костя. — Маму в коридор? Из ее комнаты?
— Такая же ее, как наша, — возразила Таиса. — И никто у нее не отнимает, только ночевать будет в коридоре, в чем дело? Она и сама не возражает, разбирается лучше тебя. Если б ты более был чуткий, сам бы сообразил давно.
Мать не возражала. Отводя глаза, она соглашалась спать в коридоре.
— Мне там очень хорошо будет, — сказала даже.
Они купили раскладушку, и на ночь мать ее пристраивала между их дверью и соседской, а утром убирала.
Она вышла на пенсию. Последние годы она работала не вагоновожатой, а табельщицей, пенсия получилась небольшая. Таиса сказала:
— Теперь мы ее, значит, содержи.
— Что значит содержи, — сказал Костя, — что мое, то материно.
— Очень ты высокооплачиваемый — столько иждивенцев содержать. Забыл, что скоро еще иждивенчик прибудет?
Таиса была беременна. Это только что обнаружилось, но она то и дело об этом напоминала и говорила:
— Ты со мной обязан быть чутким. Я не одна теперь, двое нас: я и ребенок.
И Костю это трогало, хоть он и обижался на Таису за мать и ему надоедали напоминания о чуткости.
Что-то заскучал он — сидеть вдвоем и слушать, что она говорит.
Прежде час, проведенный с ней, таким казался коротким: как спичкой чирк — и нет. А сейчас часы тянутся — почему бы?
Она говорит, как они обменяют комнату, как купят чешский гарнитур и телевизор, или критикует своих сослуживцев, а Косте хочется порассуждать об обшегосударственных вопросах, которыми очень интересуются шоферы такси.
Он обрадовался, когда она сказала:
— Надо тебе в вечернюю школу. Так и будешь, что ли, всю жизнь шоферюгой?
Он принялся готовиться — повторять учебники и решать задачки, так как все почти перезабыл, что учил когда-то, и его время стало более содержательным и целеустремленным.
Что случилось с психикой предков Жени Логинова? Женина мама, научный работник, сказала кому- то:
— Я простить себе и мужу не могу, что из эгоистического желания не расставаться с единственным сыном удержали его в Ленинграде. Наиболее жизнедеятельная молодежь устремляется на окраины страны, а он, бедняжка, тоскует здесь на учительской должности, не чувствуя к ней призвания.
Женин папа, научный работник, жалуется на маму:
— Недомыслие чудовищное, стала парню поперек дороги, любовь называется! На окраине он бы настоящее применение себе нашел, а здесь таких Женек с университетским образованием полон Невский.
Эти сдвиги в сознании произошли весной.
Через два месяца в школах начнутся экзамены, а там каникулы, но предки даже конца учебного года дождаться не хотят, нервничают и настаивают, чтобы Женя исправил их ошибку немедленно.
— Я ночью просыпаюсь и не в состоянии уснуть, пока ты здесь, говорит мама.
Она не в состоянии уснуть потому, что этажом ниже сидит девушка и пишет Жене безумные письма,
