Леньку, что у мальчика щелкают зубы.
— Ты где взял пальто, оборванец? А? — кричит офицер. — Я спрашиваю — ты у кого украл пальто, подлая образина?
От боли, ужаса и отвращения Ленька не может говорить. Он начинает громко икать.
— Я… я… ик… не украл, — задыхаясь бормочет он. — Это… это мамино пальто…
— Мамино? Я тебе дам мамино! Я из тебя, уличная шваль, отбивную котлету сделаю, если ты сейчас же не скажешь!
— Коленька! Коля! — смеется старик. — Оставь его, отпусти… Ты же из него и в самом деле все внутренности вытряхнешь. Погоди, сейчас мы разберемся. А ну, чиж паленый, говори: откуда ты взялся? Где твоя мать?
Икота не дает Леньке говорить.
— Ик… ик… в подвале.
— В каком подвале? На какой улице?
— Ик… ик… на этой.
— На Власьевской? А какой номер дома?
— Ик… ик… не знаю.
— Не знаешь, в каком доме живешь? Вот тебе и на! Сколько же тебе лет?
— Де… десять.
— Да это ж, Коленька, форменный идиотик. В десять лет не знает номера своего дома.
— Оставь, пожалуйста. Какой там идиотик! Не идиотик, а самый настоящий жулик.
И пальцы офицера с такой силой впиваются в Ленькино плечо, что мальчик вскрикивает.
— Оставьте меня! — кричит он, завертевшись вьюном. — Вы не смеете… Еще офицер называется… Я здесь, в этом доме, в гостинице живу!..
— Ха-ха!.. Остроумно! В каком же, интересно, номере? Может быть, в люксе?
— Не в люксе, а в подвале.
— Стой, стой, Николаша, — говорит встревоженно старик. — А может, и верно, а? Ведь они там, и в самом деле, все в подвал забились…
— Да ну его. Врет же. По глазам вижу, — врет.
— А мы это сейчас выясним. А ну, пошли, оголец! Кстати, я и сам хотел туда заглянуть. Неудобно все-таки, надо навестить публику.
Сознание, что сейчас он увидит маму и что страданиям его приходит конец, заставляет Леньку на время забыть обиду. Подобрав подол злополучного пальто и шлепая сползающими сандалиями, он бодро шагает между своими конвоирами.
И вот он в подвале; протискивается навстречу матери и слышит ее возмущенный и встревоженный голос:
— Леша! Негодный мальчишка! Ты где пропадал столько времени?!
Он кидается ей на шею, целует ее и, показывая пальцем на офицера, захлебываясь, икая, глотая слезы, жалобно бормочет:
— Он… Он… ик… Он… этот… меня… меня…
Офицер смущенно переглядывается со своим спутником.
— Гм… Так, значит, это ваш мальчик, мадам? — говорит старик в пикейном жилете.
— Да, это мой сын. А что случилось?
— Да ничего. Сущие пустяки, — со сладенькой улыбкой объясняет офицер. — Ваш мальчуган заблудился, попал не на ту лестницу… И мы с отцом, так сказать, вывели его на путь истины…
— Благодарю вас. Вы очень любезны.
— Пожалуйста! Совершенно не за что, — говорит офицер и, щелкнув каблуками, поворачивается к своему спутнику:
— Н-да, папаша… Комфортом здесь у вас, надо признаться, и не пахнет.
— Не пахнет, не пахнет, Николашенька, — соглашается тот. И, по-хозяйски осмотрев помещение, он обращается к присутствующим:
— Ну, как вы себя здесь чувствуете, господа?
— Великолепно! — отвечают ему из разных углов.
— Не жизнь, а сказка.
— Не хватает только тюремных оков, надсмотрщиков и орудий пытки.
— А ведь вы, господа, совершенно напрасно себя здесь замуровали. Можно и в номерах отлично устроиться.
— Да? Вы считаете? А не опасно?
— Ну, полно. Какая там опасность! Никакой опасности нет. Большевики наголову разбиты, и не только у нас, но и по всей губернии. Вот мой сынок, подпоручик, может вам подтвердить это.
— Совершенно точно, — подтверждает молодой офицер. — Военные действия в Ярославле закончены. В городе устанавливается порядок. Никакой опасности для лояльно настроенного населения нет.
Прижавшись к матери, обхватив руками ее теплую шею, Ленька с ненавистью смотрит на этого надутого щеголя, на его пухлые, румяные щеки, на его прилизанные, нафиксатуаренные виски, на большие белые руки, которые поминутно поправляют то портупею, то пояс, то кобуру на нем.
— Скажите, — спрашивает кто-то. — А правда, что в Москве и в Петрограде тоже идут бои?
— Насколько мне известно, не только в Москве и в Петрограде, но и по всей стране.
— Да что вы говорите?!
— Значит, и в самом деле можно покидать это подземелье?
— Можно, господа, можно, — говорит человек с цепочкой. — Незачем вам здесь чахотку наживать. Правда, не посетуйте, порядка у нас в гостинице пока немного. Прислуги, видите ли, не хватает. Разбежались. Но завтра с утра, не беспокойтесь, все это наладим.
Перед уходом он еще раз обращается к обитателям подвала:
— Кстати, поимейте в виду, господа: завтра с утра открываем ресторан. Милости просим. Чем богаты, тем и рады.
— Действительно кстати, — отвечают ему. — А то уж мы тут на пищу святого Антония переходим.
— Только такое условие, господа, — улыбаясь говорит в дверях старик. — На радостях завтрашний день угощаю всех за свой счет.
Провожаемый шутливыми аплодисментами и криками «ура», он выходит на лестницу. Вместе с ним уходит и офицер.
— Кто это? — спрашивают вокруг.
— Да неужто ж вы не знаете, господа? — обиженным голосом говорит всезнающий бородач. — Это ж Поярков, хозяин гостиницы.
— А молодой?
— А молодой — его сынок. Академик.
— Как академик?
— А так. Учился в Москве в Петровской сельскохозяйственной академии. В войну был прапорщиком. При Керенском до подпоручика дослужился. А нынче приехал к отцу на каникулы и — вот, пожалуйста, угодил, так сказать, прямо к светлому праздничку.
— А погоны он что, с собой привез? — спрашивает кто-то. — Студенты-петровцы, насколько мне известно, погон не носят.
— Значит, уж где-нибудь прятал. Своего часа ждал.
— Погоны что! А вот где они пушку взяли?!
…Тем временем Александра Сергеевна, уложив Леньку на приготовленную из ящиков постель и пристроившись рядом, вполголоса распекала мальчика.
— Нет, дорогой, — говорила она. — Это невозможно. Придется мне, как видно, и в самом деле привязывать тебя за веревочку…
