виноват — не уследил за порученным его попечению мальчишкой. Наконец одна из судомоек не выдержала и пожаловалась в профсоюз. Оттуда приехал инспектор, от хозяина потребовали, чтобы он заключил с рабочими коллективный договор. Краузе отказался. Тогда союз предложил работникам «Экспресса» объявить забастовку.
— Ведь вот сволочь какая! — не удержался Ленька. — А где он?
— Кто? Адольф Федорович-то? Да небось опять в союз побежал. Уж второй день не выходит оттуда, сидит, торгуется, как маклак на барахолке. А тебе зачем он? Соскучился, что ли?
— Дело есть, — сказал, покраснев, Ленька. — Я ему деньги принес.
В это время открылась дверь, и на пороге, потягиваясь и зевая, появился Захар Иванович.
— О господи… Никола морской… мирликийский, — простонал он, почесывая под жилеткой спину. И вдруг увидел Леньку.
— Э!.. Это кто? Мать честная! Троюродный внук явился! Ленька? Какими же это ты судьбами, бродяга?..
— Захар Иванович, — забормотал Ленька, засовывая руку за пазуху шубейки и вытаскивая оттуда связанные веревочкой деньги. — Вот… возьмите… я вам…
— Что это? — не понял старик.
— Деньги… которые за бутылки… Я думал хозяину отдать, а теперь…
— Да ты что? — рассвирепел старик. — Да как ты смеешь, карась этакий, рабочего человека обижать? Чтобы я твою трудовую копейку взял?! Да я что — нэпман, капиталист? Да у тебя что в голове — мочало или…
— Нет, правда, возьмите, Захар Иванович, — чуть не плача просил Ленька, пытаясь засунуть в руки Захара Ивановича деньги.
— Брысь отсюдова! — затопал ногами старик. — А то вот я сейчас швабру возьму, да — знаешь? — по тому месту, на котором блины пекут…
…Ленька вернул деньги матери. Он мог еще остановиться. Но он не остановился… Вечером пришел Волков, и у Леньки не хватило духу выгнать его, объясниться, сказать, что он не хочет знаться с ним… Он пошел по старой, проторенной дорожке.
У Гердер он больше не учился, его перевели в другую, хорошую школу.
Но и там он почти не занимался, — некогда было.
Почти месяц изо дня в день они ходили с Волковым по черным и парадным лестницам петроградских домов и вывинчивали из патронов лампочки. Если их останавливали и спрашивали, что им нужно, они из раза в раз заученно отвечали:
— Квартиру двадцать семь.
И если квартира двадцать семь оказывалась поблизости, им приходилось звонить или стучать и спрашивать какого-нибудь Петра Ивановича или Елену Васильевну, которых, конечно, к их неописуемому удивлению, в квартире не оказывалось.
Долгое время им везло. У Волкова был опыт. У Леньки этого опыта было не меньше.
Дома он говорил, что ходит по вечерам в художественный кружок при школе — учится рисовать. Ему верили.
И вот этот глупый замок и дурацкая Вовкина неосмотрительность все погубили.
И Ленька опять в камере. Опять за решеткой. И неизвестно, что его ждет.
…Проснулся он от холода. Было уже светло, и от света камера показалась больше и неуютнее. На стеклах окна, украшенного узористой решеткой, плавали хрусталики льда, по полу бегали бледные лучики зимнего солнца.
Ленька сел на лавку. Захотелось есть. Но мальчик знал, что в милиции арестованных не кормят. Он закутался поплотнее в шубейку и стал ходить по камере взад и вперед. Измерил камеру. Камера оказалась очень маленькой: девять шагов да еще поменьше, чем полшага.
Нашагал тысячу с лишним шагов — надоело. Сел на лавку, стал читать надписи, которыми были испещрены дощатые стены камеры:
«Здесь сидел ресидивист Семен Молодых за мокрое 27 апрель 1920 г.».
«Кто писал тому пива бутылку, а кто читал тому фомкой по затылку».
«Петр Арбузов 31 года сидел 5 мая 1920-го».
«Колька лягавый имеет».
«Нюрочка за тебя сел. Федя».
Под этой надписью было нарисовано химическим карандашом сердце, пронзенное стрелой. Дальше шли надписи нецензурные.
Занявшись чтением этой камерной литературы, Ленька не заметил, как дверь в камеру отворилась и в нее просунулась голова милиционера. Грубый голос равнодушно отрезал:
— На допрос.
Ленька вышел из камеры и лениво зашагал впереди милиционера.
Начальник встретил его строже, чем накануне.
— Одумался? — спросил он.
— Не в чем мне одумываться, — ответил Ленька.
— Ну ладно, нечего дурака валять… Отвечай по пунктам. Зачем был на Столярном переулке?
— По делам, — ответил Ленька.
— По каким делам?
— Коньки покупал.
— Какие коньки? У кого?
— Не знаю, у кого. В квартире двадцать семь. Разрешите, я расскажу, как дело было… Я на рынке, на Горсткином, торговал у татарина коньки, снегурочки… Тут женщина одна подходит, дамочка. Говорит: у меня дома коньки есть — могу продать. Дала адрес… Ну, вот я и пришел за коньками. Искал квартиру, а тут этот возмутительный случай…
— Гм… А не врешь?
Ленька пожал плечами.
— Ну ладно, — сказал начальник. — Проверим. — Товарищ Проценко, — обратился он к усатому милиционеру. — Сходите, пожалуйста, на Столярный переулок в дом номер семнадцать и узнайте, продаются ли коньки в квартире двадцать семь. Выясните.
Ленька понял, что дело проиграно.
— Можете не ходить, — сказал он угрюмо.
— Значит, идешь на признание? — усмехнулся начальник.
— Нет, не иду.
Начальник усталыми глазами посмотрел на мальчика.
— Где живешь? — спросил он.
Ленька подумал и сказал адрес.
— Мать есть?
— Есть.
Его снова увели в камеру.
Остро давал себя чувствовать голод. В горле было горько, спина ныла от жесткой постели. Он лежал на лавке, смотрел в потолок, увешанный нитками паутины…
Через два часа его снова привели к начальнику.
Уже сгущался сумрак, в дежурной комнате горела электрическая лампочка, и зеленый колпак ее отбрасывал гигантскую тень на стену, где висел деревянный ящичек телефона и старый, засиженный мухами плакат:
«КТО НЕ РАБОТАЕТ — ТОТ НЕ ЕСТ!»
У этой стены, за барьером, разделявшим надвое помещение дежурной, сидели на скамейке
