стали орать, улюлюкать, топать, как бывало на уроках самого ненавистного халдея.
Академик заерзал на стуле и покраснел.
— Товарищи, — сказал он, — я — старый человек. Мне очень трудно отвыкнуть от старых бытовых выражений. Вы должны извинить меня.
После уроков, оставшись наедине, мы долго судачили: как нам быть?
— Ребята, — сказал Японец, — придется простить ему его старость и политическую косность. Иначе — простимся с литературой. Решайте.
— Ладно. Черт с ним, — решили мы.
Мы простили ему его старость и политическую косность. Мы терпеливо сносили, когда на уроках он проговаривался словом «господа». Мы только морщились. А он, спохватившись, всякий раз извинялся перед нами. И это выглядело очень жалко и гнусно, и наше уважение к Академику постепенно меркло.
Теперь мы вели себя на его уроках уже не так смирно. Академику приходилось туго. Но он терпел. В то время была большая безработица среди педагогов, и Академик не мог не дорожить службой в Шкиде, где, кроме жалованья, воспитатели получали богатый «дефективный» паек.
Он продолжал читать курс русской литературы. И мы по-прежнему жадно глотали все, что он рассказывал нам — о Чехове, о Толстом, о Горьком, Бальмонте, Блоке…
Но вот однажды, рассказывая нам о творчестве Льва Толстого, Академик сказал:
— Государь император с интересом следил за деятельностью Толстого.
— Какой «государь император»? — воскликнули мы.
— Государь Николай Александрович, — сказал Академик, — Николай Второй.
— Николай Кровавый? — сказал Японец. — Или Николай Палкин? Выражайтесь точнее!
Академик опять покраснел.
— Товарищи, — начал он, — я — старый человек. Я не…
— Да, да! — закричал Японец. — Вы старый человек, Эдуард Константинович, а мы новые. Как видно, старые птицы не могут петь новых песен. Что ж делать! Адью! Нам придется расстаться.
— Что?! — попробовал возмутиться Академик. — Как вы сказали? Повторите!
Но «академический» тон ему не помог. Когда мы решали «вон» — это было свято.
Академика сняли с работы административным путем по ходатайству нашего класса.
Мы проводили его — честное слово — с сожалением. Нам не хотелось расставаться с хорошим преподавателем. Ведь мы опять оставались без русского языка.
Графолог
Этот маленький человек пришел на урок в пальто, как будто предчувствовал, что является ненадолго.
Снял у дверей галоши и мило улыбнулся.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, — довольно приветливо ответили мы.
Он взобрался на кафедру, ласково и внимательно оглядел сквозь очки класс и тихо сказал:
— Вы знаете, кто я?
— Догадываемся, — ответили мы.
В нашем классе давно уже не было преподавателей анатомии, биологии и русского языка, и вот мы наперебой стали высказывать свои предположения:
— Анатомик!
— Биолог!
— Русский!
— Я — графолог, — сказал человек.
Этого мы не ожидали.
— Это что же такое — «графолог»? — спросил Воробей.
— А вот что, — сказал человек, — я по почерку, по начертанию букв и прочих графических знаков определяю характер человека и его склонности.
— Здорово! — закричал Мамочка.
— А шпаги глотать вы умеете? — спросил Японец.
— Нет, не умею, — ответил человек. — Я — графолог. По почерку я узнаю людей злых и мягких. Я угадываю тех, кто склонен к путешествиям, и тех, кто не любит излишних движений и пертурбаций.
Мы радостно ржали.
— Фокусник! — заливался Янкель. — Ей-богу, фокусник!
— Хиромант! Гадалка! — визжал Японец.
Человек, все так же улыбаясь, порылся в карманах пальто и вытащил оттуда какой-то конверт.
Мы замерли.
— Вот, — сказал он, вытряхивая из конверта на кафедру кучу квадратных билетиков. — Я дам каждому из вас по такому билетику и попрошу написать какую-нибудь фразу. Кто что пожелает. Содержание и смысл не имеют значения.
— Послушайте, — сказал Японец. — Зачем все это?
— Ага, — улыбнулся графолог, — вы любознательны, молодой человек, это похвально. Прежде чем приступить к воспитательской работе, я должен изучить аудиторию. Моя наука, графология, помогает мне в этом. Возьмите билетики, мальчики.
Мы кинулись на приступ кафедры и расхватали билетики нашарап. После этого быстро, как никогда, мы расселись по своим партам.
— Пишите, — сказал графолог.
— Что хочешь писать? — закричал Купец.
— Что угодно, — ответил графолог.
И мы постарались. В самом деле, что можно было ожидать от дефективных шкетов? Что, помуслив карандаши и поскоблив затылки, они напишут нежным, изящным почерком:
«Луна сияла в небесах»?
Или:
«Я люблю мою маму»?
Записки, поданные графологу, были сплошь непристойные. Вычурные ругательства не помещались на маленьких квадратиках. Специалисты по ругани делали переносы и дописывали слишком сложные предложения на оборотной стороне бумаги.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал графолог, собирая записки в груду. — Вы слишком прилежны. Всё? — спросил он.
— Всё, — ответили мы.
Поправив очки, он начал читать. Уже на четвертой записке он так покраснел, что мы испугались. Так умеют краснеть только девочки и некоторые мальчики, которых часто дразнят и бьют. Взрослых людей мы не видели этаких.
Проглядев еще две-три записки, графолог поднял глаза.
Мы испугались.
— Ну вот, — сказал он. — Все это нужно, пожалуй, показать вашему директору. Он, мне думается, лучше сумеет определить ваши характеры и ваше поведение. Но вы не ошиблись, — вдруг улыбнулся он. — Я — фокусник.
— Видите эту груду бумажек? — сказал он. — Она есть!
Загадочно улыбаясь, он снова полез в карман и вытащил оттуда что-то.
Всё больше и больше пугаясь, мы вытянули шеи, приподнялись над партами. Вытащи он из кармана змею или живого зайца, мы бы не испугались больше. Мы чувствовали себя как в цирке, где все невозможное возможно.
Но он вынул — спички.