племя.
И вижу — глядит мне на левое плечо. А там, понимаете, на левом плече, у меня погон сверкает.
— Я, — говорит, — и вас не пожалею. И вас отошлю к богу в рай, сучьи дети!
Нагибается и — вижу — берет камень.
— Стой! — кричу. — Стой, шалопут!
Но тут, понимаете, — зззиг!
Над самой моей башкой летит камень. Ну, только на палец башки не достал!
Разозлился я.
— Чум! — говорю. — Сумасшедший! Остановись!
А он, вы представьте себе, бежит до канавы, нагибается и набирает полные горсти камней. И оттуда, понимаете, из засады, начинает в нас этим каменьем швырять. Мне в ухо два раза попал. Зыкову, кажется, в грудь или в нос.
Я говорю:
— Хватай его, Зыков! Чего там…
Навалились мы тут вдвоем на этого сумасшедшего, Зыков его по ногам хрястнул, а я в обнимку схватил и валю на землю… А он — сильный. Сумасшедшие, знаете, все сильные. Он ворочается, шипит, кусается — ну прямо никак невозможно его положить. И орет все время.
— Гады! — орет. — Собаки! Холуи буржуйские!..
Ну, тут я с себя ремешок стянул, — у меня ремешок был особенный, прочный, из сыромятной кожи, — и мы сумасшедшего кое-как связали. Чтобы он не орал, мы в рот ему напихали травы. И после, связанного, кинули в канаву, — лежи, мол, отдыхай.
И уж собрались дальше идти, — вдруг слышим топот. Казачий разъезд. Понимаете? Прямо на нас несутся.
— Стой! — говорят. — Кто такие? Откуда?
«Ну, — думаю, — Петя Трофимов! Завяз».
Сижу на земле на корточках и встать не могу.
А Зыков, вы знаете, не смутился. Он отвечает бойко:
— Так, мол, и так… Генерала Мамонтова личные курьеры.
— А куды идете?
— А идем, — говорит, — мы в деревню Курбатово, к полковнику Штепселю с донесением.
— Так, — говорят, — дело. А ну — поворачивай в штаб.
— Это зачем?
— А затем. Там разберемся.
И вижу — глядят на мои погоны. И хмуро посмеиваются. Дескать, нам все понятно. У нас глаза спробованные. Нас на арапа не возьмешь.
А только и Зыков не дурак. Он тоже глядит на мои погоны и тоже чего-то кумекает.
— Вы знаете, — говорит, — между прочим, кто это там сидит? Это, — говорит, — самый главный врач деникинской армии. Он только что убежал из советского плена, и теперь ему спешно необходимо податься к Деникину. А я его личный конвой. Чуете?
Те говорят:
— Врешь?!
Он говорит:
— Если вы только осмелитесь нас задержать, вам от Мамонтова так влетит, что лозы не хватит. Верно, — говорит, — господин доктор?
А я, понимаете, прямо смутился и не знаю, что сказать.
— Да, — говорю. — Висеть вам, ребята, на первой березе. Серая, — говорю, — вы скотинка. Какое вы имеете право так с благородным человеком поступать?
Я говорю:
— Наука этого не допускает.
Ну, они тут все сразу шапки посымали и стали затылки чесать. А тут, на наше счастье, еще какой-то подъехал. Казак. Он Зыкова знал. Он говорит:
— А! Зыков.
Зыков говорит:
— Здорово, Петров (или, там, Иванов). Подумай, какое дело: меня признавать не хочут!
Тот говорит:
— Что вы, ребята! Это же Зыков. С первого эскадрону. Нашему каптеру земляк.
Ну, тут уж бандиты совсем поверили, что я доктор, а Зыков мой адъютант.
— Пожалуйста, — говорят. — Можете ехать.
И мне говорят:
— Извините, ваше благородие. Мы не нарочно.
Я говорю:
— Чего там… Ладно. Наука это допускает.
И пошел. И Зыков за мной, как адъютант, идет.
А они нам кричат:
— Послухайте! Эй… Послухайте!
— Что еще? — спрашиваю.
Стал. А Зыков мне шепчет:
— Дуй! Дуй, парень…
Они говорят:
— Вы, господин доктор, на правую руку не ходите.
— А что такое?
— А там, — говорят, — за ручьем буденновцы окопались.
— Буденновцы? — говорю. — Ах, какой ужас! Ладно, — говорю, — не пойдем. Мерси вам. Можете ехать.
Они на коней позалезли и поехали.
А мы сразу — в канаву, где, помните, у нас сумасшедший был положен. Мы думали — он задохся. Но видим, что нет сумасшедшего. Туда, сюда, — представьте себе, исчез сумасшедший! Один ремешок в канаве лежит, и тот пополам лопнувший.
Ох, я дурак тогда был — мне до чего ремешка стало жалко, я чуть не заплакал! Зыков смеется, говорит: «Вот боров — какой сильный», — а я чуть не плачу. Тем более, что ремешок я купил у нашего взводного за четыре куска рафинада и ему сносу не было. Такой сыромятный, свиной кожи ремень — его двадцать пять человек тяни, не растянешь. А тут один человек без рук разорвал… Или он его зубами раскусил, — я не знаю.
Стою, вздыхаю. Вдруг вижу, что Зыков тоже нахмурился и тоже чего-то соображает. Как будто он чего-то потерял. Или дома оставил.
— Ты чего? — говорю. — Что с тобой?
— Погоди, — говорит, — не мешай.
И чего-то он себя осматривает и ощупывает и лоб потирает. Потом говорит:
— Я, — говорит, — забыл… Это какая рука?
Я говорю:
— Левая.
— А эта?
— Правая.
— Ну, — говорит, — слава богу! Давай сюда. На эту руку.
— А! — говорю. — Понимаю. На правую. За ручей. К Буденному. Есть такое дело! Топаем, Вася!
Бросил свой бывший ремень и так, понимаете, бодро зашагал, что сам удивился. Но только — недолго.
Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе заворчало и заныла спина.
