Иду раскорякой и думаю.
«Эх, — думаю, — герой! Аника-воин. Таким из-под пушек лягушек гонять, а не за власть бороться».
А Зыков идет, идет и остановится. Потом остановился и говорит:
— Стой! Ты ничего не слышишь?
— Нет, — говорю.
Остановился. Послушал.
И в самом деле, где-то далеко-далеко как будто горох молотили. Я говорю:
— Что-то трещит.
— Стреляют, — говорит Зыков. Пулеметная дробь. С кольту бьют. Чуешь, — говорит, — как ваши нашим накладывают?
— Да, — говорю, — чую.
Ну, мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем громче — то справа, то слева — бум! бах!
— Ну, — говорит Зыков. — Довольно! Давай сымать эту дрянь.
— Чего, — говорю, — сымать?
— Погоны, — говорит. — Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.
— А пора? — говорю.
— Пора, — отвечает. — Вполне. Давайте, — говорит, — господин доктор, я вам первому сыму.
И начинает сдирать с меня деникинские погоны.
Я голову повернул и вижу, что лицо у него злое-злое, как будто он не погоны снимает, а что-то такое грязное делает. А тем более, что булавка попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.
— А, — говорит, — холера!
Дернул и — прямо с мясом погон оторвал. Прямо такой вот кусок гимнастерки вырвал.
— Есть, — говорит, — один штука. Давай, — говорит, — поворачивайся!
И только второй отцепил и только бросил его куда-то к черту в канаву, — слышим топот.
Опять, понимаете, не успели опомниться, не успели вздохнуть — опять конный разъезд несется.
И прямо на нас.
— Тикай, — говорит Зыков. — Тикай, парень, если жить хочешь.
И так, понимаете, поскакал, будто его стегнули.
И я побежал. Уж не знаю, как я бежал, но только бежал хорошо и от Зыкова не отставал.
А конники, ясно, нас нагоняют. Это в лесу легко убегать от кавалерии, а по гладкой дороге это не очень легко. Все-таки у них ног больше. Лошади все-таки.
Ну, слышу, что ближе и ближе стучат их копыта. И вдруг — трах-тах-тах!
Над самой моей башкой свистит пуля.
Бах! — еще раз…
Как принялись пулять из берданов — спина похолодела.
Зыков мне говорит:
— Милый! Браток!
Я говорю:
— Что?
Он говорит:
— Милый… товарищ! Не отставай…
Гляжу на него: бледный несется, глаза выкатил, на губах пузыри белые, как у лошади.
— Беги, — говорит. — Беги, пожалуйста… Не отставай. Милый…
Ох, не хотелось, как видно, парню обратно к Мамонтову! Видно, и в самом деле хотел он перед смертью Буденного повидать.
Да и мне помирать не хотелось. Я прямо как орловский рысак скакал.
Бежим, понимаете, а вокруг такая пылища, как дым на пожаре. Дороги не видно. И Зыкова мне тоже не видать. А сзади так и трещит:
Бум! Бах! Трах!
Вдруг Зыков мне что-то сказал. Не сказал, а крикнул:
«Ай!»
Или:
«Ой!»
Я не помню.
Я повернул голову и вижу: упал мой Зыков навзничь, лежит на дороге, щека у него в крови, а нос в земле.
А сзади: бах! бах!
Я побежал. Вперед. Не могу. Не бежится. Вертаюсь тогда назад и кричу.
— Зыков! — кричу. — Вставай! Зыков!
А он — не встает. Не шевелится. Землю нюхает.
Хватаю его тогда за плечо. Трясу что есть силы.
— Зыков, — говорю, — хватит трепаться! Вставай!..
Но тут над самой моей головой:
— Стой! Руки кверху!
Поднимаю я эту свою чумовую голову и вижу…
Мать честная! Вижу на мятых солдатских фуражках красные красноармейские звезды.
Сел я тогда, как помню, в самую пыль, где Зыков лежал, и говорю.
— Товарищи! — говорю. — Что же это? Зачем? Ведь вы же, — я говорю, — своего убили!
— Брось, — говорят. — Не вкручивай. У наших погоны не блестят.
— Да мало ли, — я говорю, — что погоны! Он все-таки свой! Он, — говорю, — наш!
— Верно, — говорят. — Это ты правду сказал, что ваш…
А ихний взводный командир, такой чубастый парнишка, смеется и говорит.
— Эва, — говорит, — эполеты-то — с мясом вырвал. Сдрейфил, белобандит?
— Сам ты бандит, — говорю. — я тебе, знаешь, — за оскорбление…
Я задохнулся даже. «Что, — думаю, — за черт? К своим попал, а так встречают».
Я говорю:
— Я тебе зубы пересчитаю.
Он говорит:
— Ладно. После посчитаемся. Товарищи, — командует, — убитого обыскать, а этого счетовода гони в Бандурово до комиссара.
Я тут только и понял.
— Вы что, — говорю, — думаете, я — белый?
— Нет, — говорит, — ты, пожалуй, серо-буро-малиновый.
А Зыков по-прежнему все лежит в пыли. Его поворачивают на спину, на бок и шарят во всех карманах. Говорят:
— Еще дышит.
— Ладно, — говорит взводный. — Пускай подышит. Погода сегодня чудная.
Вынимают тогда из кармана Зыкова бумажки. Читают:
«Василий Семенович Зыков, первого эскадрона добровольческой казачьей дивизии генерала Мамонтова рядовой».
— Н-да, — говорит взводный. — Это наш. Это по всему видно, что наш. А ну, — говорит, — на коня, хлопцы!
А мне говорит:
— А ну, солдат… Вперед — за бога, царя и отечество!
— Ну нет, — говорю. — Я не оставлю своего товарища. Берите его с собой. Слышите?
