Небось будет писать или рассказывать о «прекраснодушии и бескорыстии» русских.
Ну, и правильно.
Откуда я взял, что он миллионер? Может быть, он Вандервельде. Или профлидер какой-нибудь.
Черт их знает, этих иностранцев!
Пришел 28-й поезд.
Молодые не возвращаются.
Зал опустел.
Миллионер сидел, сидел и захотел пить.
Подошел к буфету, знаками попросил чаю. Буфетчица налила.
— Ложку, — попросил он, помешав в воздухе пальцем.
— Возьмите, — буркнула она и показала на груду мокрых, почему-то лоснящихся, неаппетитных ложек. Морган взял ложечку, подцепил двумя пальцами стаканчик и пошел к своему месту.
Смешно очень.
. . . . .
Какое-то революционное настроение: попили нашей кровушки. Не мальчики вам стаканы носить. Сами поносите.
. . . . .
Жалким выглядел господин из Сан-Франциско в своих кремовых ботинках, в мятом костюме.
. . . . .
Следующий день (6.IX.30).
В четыре часа утра в буфет пришел носильщик и объявил:
— Международный вагон двадцать второго поезда подан. Занимайте места.
Я побежал, думая, что уже отправляется поезд.
Миллионер, не поняв русской речи, продолжал сидеть, сжимая в руке зеленоватый граненый стакан с чаем.
Вагон я с трудом нашел. Он был прицеплен почему-то к 28-му поезду.
В пять часов утра поезд ушел. Но так как до пяти часов утра не явилось четверо пассажиров, наш вагон отцепили и 28-й поезд ушел без нас.
В нашем купе — трое. Кроме меня два молодых «спеца». Кажется, ленинградские инженеры. Один — коротышка — очень горячий и смешной.
. . . . .
Американца в шестом часу утра привел какой-то сердобольный человек. Оказывается, Вандервельде все сидел и сидел в буфете за стаканом холодного чая, помешивая его грязной ложкой.
Уморительная сцена произошла у него с проводником.
— Где ваши вещи? — спрашивает проводник. — Багаж! Багаж! — поясняет он.
Тот сует ему «чеки», квитанции на хранение багажа.
— Сам, сам иди, — кричит проводник. И бедняге, уже начавшему раздеваться, пришлось опять идти на вокзал.
Пожалел акулу, пошел вместе.
Камера хранения была закрыта. На трех или четырех языках, а также с помощью пальцев, я объяснил гидре, что откроется она в 6 часов.
В глазах американца горел самый настоящий ужас.
В шесть часов, перед самым отходом поезда, снова побежали в камеру. Американец не волновался, волновался я. И напрасно. Поезд наш отошел от платформы ровно в 9.30 утра. Опоздал ровно на двенадцать часов. Пунктуальность исключительная!
Перед сном читал Молле о ясновидцах.
. . . . .
Молодой человек называет цветы душистый горошек — «душистый горшочек». Барышни краснеют.
. . . . .
Человек постоянно интересуется, у всех спрашивает:
— Сколько Иуда получил на наши деньги?
. . . . .
— Меня худо воспитывали. У других там всякие няньки и гуверняньки, а у меня — Везенбергская улица и Балтийский вокзал.
. . . . .
Старуха 93 лет:
— Аннушка, ты с мужем живешь, ай как?
— Что вы, Марья Артемьевна! Мой муж тридцать два года как помер.
— Помер? Ах ты, несчастье какое!
. . . . .
На первомайской демонстрации несли большую куклу, на животе которой было написано:
ПАПА ПИЙ.
Какой-то человек на тротуаре с добродушным, но искренним злорадством:
— А он и не пьет!..
1932–1937
Трамваи. Запомнить! Как я шел по Вознесенскому и по Садовой, и как в каждом следующем вагоне событие (задавили человека) отдалялось, бледнело, становилось все более далеким, абстрактным, неинтересным. В первых трамваях люди плакали, в следующих сидели нахмурившись. А у какого-нибудь одиннадцатого или пятнадцатого вагона стояли и сердились: долго ли еще будут задерживать?!
. . . . .
Отдал в починку замок от велосипеда. Прихожу через два дня в мастерскую, мне слесарь говорит:
— Ничего не выходит с вашим замочком. Закрывается он хорошо, но открывается — еще лучше, без ключа. Потяни за дужку, он и откроется.
Я говорю:
— Зачем же мне такой замок?
— Да, — говорит, — совершенно верно. Это замок только на честного человека.
. . . . .
На барахолке:
— А вот у кого собака имеется, овчарка! Медаль продам…
. . . . .
У Д-х собаке от расстройства желудка дают пить ессентуки и славяновскую.
. . . . .
В Москве на Дарогомиловском кладбище.
Деревянный, аккуратно покрашенный крест. Дощечка:
Под сим крестом покоются
младенец Сережа, жития ему было
10 месяцев и отрок Василий,
жития ему было 9 лет
ЖУРАВЛЕВЫ,
не захотевшие беспокоить родителей
