— Тысяча девятьсот шестого года рождения.
— Семейное положение: замужем, одинокая?
— Сейчас одинокая.
— Беспартийная?
— Член группы сочувствующих.
Судья (секретарю):
— Беспартийная. (К Шуваловой.) Где работали в момент совершения преступления?
— В редакции газеты.
— После совершения преступления?
— Там же.
Покорно отвечает бедная Маша. «До совершения… после совершения». Покорно жду своей очереди и я — единственный свидетель защиты.
Между прочим, суд, разбиравший это дело три дня, оправдал Шувалову. Есть еще судьи в Ленинграде!
. . . . .
Тургенев как-то сказал, что русская народная поэзия не дает фигур трогательных любовников («только какие-то там Танька с Ванькой»). Это верно. В русском эпосе не было Окассенов и Николлет*. Этим наш эпос сближается с античным. Можно этим утешиться.
. . . . .
Показывал Иринке (5 лет 8 месяцев) заводную лягушку. Потом говорю, что у меня есть настоящая, живая лягушка.
— Верно?!
— Глупая. Откуда же у меня здесь могут быть лягушки?
Подумала и говорит рассудительно:
— Правда, если бы ты в сырости бы жил, тогда были бы у тебя маленькие лягушечки. Правда?
. . . . .
Из какой глубокой, седой старины пришли к нам некоторые литературные штампы. Читаю «Эфиопику» Гелиодора Эмесского. Если не ошибаюсь, это первый европейский прозаический роман. Написан в III веке. И вдруг героиня:
«…сославшись на головную боль, вышла из покоев».
. . . . .
Но он же, описывая смущение влюбленного эфиопа, говорит:
«Румянец пробежал по его лицу, как огонь по саже».
До чего же здорово! Но ведь, возможно, и головная боль героини была находкой Гелиодора.
. . . . .
В поезде. Два мужика. Одному лет под пятьдесят, другой помоложе. Оба навеселе. У старшего — плотного, крепкошеего дяди — на ногах что-то вроде ночных туфель. Он говорит:
— Вот до чего дожили. В опорках хожу. Голенища были, да продал. Отличные голенища — тринадцать вершков, вот до этих пор. Суворов шил. Это — мастер. Семнадцать рублей еще в мирное время платил.
Голоса:
— Семнадцать рублей! Это много.
— Да. А нынче одни голенища за шестьдесят рублей продал. Вот жисть! Лучше не надо.
Товарищ его — худощавый, беззубый (остались одни клыки), похож на цыгана или еврея. Краснолицый, с вытаращенными глазами.
Обнявшись, они поют — совсем как у Твардовского в «Муравии» — и про «Трансвааль, Трансвааль, страну мою», и про Ваньку-ключника…
Вспоминают прошлое. Старший (видно, из зажиточных, может быть раскулаченный) вспоминает, как он в японскую войну, будучи санитаром, спас офицера и получил Георгия. Младшему тоже хочется похвалиться подвигами. Он торопливо засучивает рукав:
— Видишь?
— Что видишь?
— А ну скажи: прямая рука или не прямая?
— Это ясно. Уклон имеется.
— Уклон! Во, гляди. Вот тут она, стерва, вошла, а тут вышла.
Он начинает рассказывать длинную историю о том, как его чуть не зарубили клинком.
— Это в германскую? — спрашивает старший.
— Нет. Когда белых били.
— А!
Этот-то вряд ли воевал с белыми.
Обоим не терпится еще выпить, ждут не дождутся своей станции.
Опять поют. Вдруг, не сговариваясь, запевают:
— Спаси, го-о-осподи, люди тво-оя и благослови достояния твоя…
На словах «победы благоверному императору нашему» старший обрывает товарища, толкает его локтем в бок. Тот на ходу импровизирует:
— Побе-еды нашему прави-иительству…
Начинается спор, можно ли петь за правительство?
Старший уверяет, что можно.
— За временное правительство пели? Пели.
— Так это при Керенском.
— При Керенском.
— Так то были попы особенные.
Старший пристально смотрит на товарища.
— Давно тебя не видел. Похудел ты, брат.
— Похудеешь. Сижу на пище святого Антония, а работаю на двести семьдесят пять процентов.
Старший вдруг закусывает губу, закрывает руками лицо и глухо, навзрыд плачет.
1939
Персидская пословица:
«Вошел в баню — раздевайся».
. . . . .
— Вы мне голову не морочьте, я тоже пьяный.
. . . . .
Название фирмы (помещалась в Ленинграде, в Перинной линии): «ВОСТОРГ» (то есть Восточная торговля, по типу Мосторг, Облторг и тому подобное).
. . . . .
А в Тифлисе когда-то видел очень аппетитную вывеску:
«ТИФГАСТРОНОМ»
. . . . .
— Товарищи, там пьяный в подъезде лежит!
— Какой там, к черту, пьяный, просто мертвый.
. . . . .
Грузин продает дачу на берегу реки.
— Ты посмотри, дорогой, какое удобство. Купаться захотел — пожалуйста, — тут дом, тут река. Пожар или что-нибудь — тут дом, тут река. Рыбки половить захотел — тут дом, тут река.
— Да, — говорит покупатель. — А если наводнение?
