. . . . .
Играли в доктора. Доктором была Маша, я был больной.
С упоением лечила меня, выслушивала, выстукивала, говорила «дышите», «не дышите», делала уколы, капала в нос — понарошку, но из настоящей пипетки.
Я у нее спрашиваю:
— Доктор, скажите, я поправлюсь?
— Нет, не поправитесь, — заявляет доктор.
Меня это как-то по-серьезному огорчило и даже рассердило.
— Как не поправлюсь? Зачем же вы тогда ходите ко мне и лечите меня, если я не поправлюсь?
— Я потом еще приду.
— Вылечите меня? Поправлюсь я?
— Нет.
Я понял, в чем дело: боится, что, если я поправлюсь, ей нечего будет делать и игра прекратится.
Но, видя мое огорчение и возмущение, она говорит:
— Сейчас поправитесь, а потом, когда я приду, опять заболеете.
. . . . .
Только что бабушка водила Машку в ванную мыться перед дневным сном. Вытирала ей физиономию. Машка спрашивает:
— Губки сухие?
— Сухие.
— Непохоже.
Мы все смеемся и умиляемся, и вот уже даже в тетрадь это событие попадает, но по существу это совсем не то, что должно попадать в эту тетрадь.
Случаи, когда Маша взросличает, не самые интересные. Ведь это — прямое подражание маме, обезьянство чистой воды и самодеятельности, творчества здесь — ни на копейку.
. . . . .
Стучит в дверь:
— Тук-тук.
— Кто там?
Басом:
— У-го-мон. Кто у вас здесь не спит?
— Я не сплю.
Входит:
— Я сейчас буду вас угоманивать. Я вас угомоню.
. . . . .
А вчера пришла, просит дать какую-нибудь книгу.
— Папа, дай книжку. Пожалуйста. Я без спросу не хочу брать.
5.11.59.
…Склонность к юмору, к острячеству не оставляет ее. Вчера взяла бумажку от тянучки, бумажка свернулась в трубочку. Машка сунула ее в рот и говорит:
— Папироска.
Я говорю:
— Не папироска, а мамироска.
Каламбур до нее не дошел.
— Нет, — говорит, — папироска.
Потом вдруг осенило. Засмеялась и говорит:
— Машироска.
. . . . .
Это еще на даче было. Обращаюсь к Машке:
— Пожалуйста, дай очки!
А она:
— Где кабачки?
Позже я ставлю на живот грелку и говорю:
— Брюхо болит.
Она хохочет:
— Брюки болят?
И острить любит, и к рифме ее тянет.
7.11.59.
Праздники. А мы с Машкой на больничном положении.
Температура у нее все эти дни прыгает. Кашляет. Жалуется на горло.
И другие вещи огорчают меня. Например, те страхи, которые вдруг напали на Машку. Уходишь из столовой, а она:
— Не уходи! Я боюсь! Я боюсь одна!
— Кого ты боишься? Чего ты боишься?
— Боюсь!
И не знаешь что делать, как разогнать эту нечисть, эти призраки, мешающие Машке засыпать, спать, играть.
Вот еще один минус единственного ребенка! Боятся, конечно, и в больших семьях, но там ребята или не дают друг другу пугаться, или пугаются скопом, все вместе, а в этом не только ужас, но и радость и даже блаженство.
. . . . .
Вчера мама подарила Маше к празднику два больших надувных шара. Маша принесла их показать мне. Я говорю:
— Кому это? Маше и Алеше?
— Нет, это мне.
— Ты же большая. Ты же — мама.
Нет, жалко ей шариков. В конце концов Маше (то есть маме Элико) она согласилась подарить один шарик, а мне — нет.
Сегодня, когда я завтракал в столовой, пытался возобновить этот разговор.
— Так как же? Подаришь Алеше один шарик?
— Нет, я что-нибудь другое подарю.
— Какая же ты мама?!
— Мне они нравятся, эти шарики.
Объяснил, что именно то, что нравится, и надо отдавать другим.
Слушала внимательно, но поняла ли — бог ведает.
Говорит:
— Я тебе одну тряпочку подарю, у меня есть.
— Не надо мне тряпочек.
— Алеша, я сейчас принесу тряпочку.
— Не хочу я быть Алешей. Не хочу быть твоим сыном. Я — папа.
Для нее это большое огорчение.
Говорит:
— Папа… На тебе шарик… понарошку. Алеша, на, возьми!
И подает мне что-то воображаемое в щепотке.
