Слышит, конечно, но продолжает восседать на стуле.
Если бы в эту минуту не появился я, Машка оказалась бы победительницей в этой борьбе характеров. Я сказал:
— В чем дело?
И Машка слезла со стула.
Увы, поражение и тут засчитывается бабушке…
. . . . .
Вечером, перед сном, Машка была у меня. Я лежал.
— Маша, — сказал я.
— Я не Маша.
— А кто ты?
— Я девочка Мотя.
— Где ты живешь?
— Я одна живу. У меня мамы нет, и папы нет, и тети Гетты, и Павлика нет.
— Кто же тебе готовит?
— Я сама готовлю. И сама в магазин хожу. И сама в школу хожу.
— Что же ты готовишь на обед?
— Щи, каклетки, потом — компот. И в булочную сама хожу.
— Никого у тебя нет?
— Нет.
— Значит, ты — сиротка?
— Нет, я Мотя.
Пришла мама. Я говорю:
— Ты знаешь, эту девочку зовут Мотя. У нее нет ни папы, ни мамы.
— Да, — говорит девочка Мотя. — И тети Ляли нет. И Синдбада нет.
— А где же твоя мама?
— Она в магазин пошла. И папа тоже ушел.
Это уже не первый случай, когда таким неожиданным образом завершается трагедия одинокой девочки.
12.12.59.
Повесив трубку, я говорю Маше:
— Просят меня для детей рассказ написать.
— Напиши.
— О чем бы написать, как ты думаешь? О Белочке и Тамарочке, что ли?
— Напиши, знаешь, как они белье стирали.
— Об этом я уже писал. Что же я — второй раз буду писать?
— Тогда напиши знаешь о чем? Напиши о «Бемби». У меня есть книжка «Бемби» и есть «Утенок Тим». Напиши о них.
. . . . .
Указательный палец называет показательный.
И объясняет почему: ведь им показывают. И говорят: «Не показывай пальцем».
. . . . .
Пришла ко мне, посмотрела на полку, где еще накануне лежал пакет с бульдожьей маской, радостно засмеялась:
— Павлику послали Синдбада! Я теперь не боюсь сюда ходить.
14.12.59.
Читал ей вечером: Чуковского, Чарушина, Е. Ильину, Одоевского* — «Мороз Иванович». Самое, казалось бы, интересное — сказку про прилежницу и ленивицу — слушала невнимательно и даже не дослушала. Зато с восторгом, разинув рот, выслушала стихи Ильиной — о девочке, которая учится ходить. Стихи пришлись, что называется, в самый раз.
. . . . .
Огорчает нас (особенно меня) скверная привычка, которая, кажется, уже овладела Машкой: кусает ногти.
Я знаю, что это такое: сам чуть ли не до тридцати лет не мог отучить себя от этой пагубной страсти. Да, это — страсть, почти наркомания!
Не странно ли, что такие вещи передаются по наследству?
По-видимому, это свойственно определенному темпераменту (до сих пор, до 72 лет, грызет ногти С. Я.). Так же как алкоголизм — не сам же по себе передается!
Как бы то ни было, надо отучать Машку от этой гадости. И чем раньше, тем лучше. Не отучишь в три года — и в пятнадцать будет ходить с обкусанными ногтями.
15.12.59.
Гуляла с бабушкой. Перед тем как укладываться спать, мама принесла ее ко мне. Ах, какая она была славненькая: румяная, ясноглазая, переполненная радостью жизни.
— Там подвале баба Яга живет! — сообщила она мне.
— Под какой Валей?
— Подвале!
Предлогами она, по своей грузинской манере, до сих пор пользуется не часто.
— Под Валей? Может быть, под Люсей?
— Да нет. Под-ва-ле!!!
— Ах, в подвале?
— Да, да, подвале!
. . . . .
— Ты с кем гуляла?
— Куда?
— Не куда, а с кем. С бабушкой, с мамой или с папой?
— С каком папой?
— Что значит «с каком»? «С каким» надо говорить.
— С каким папой? С твоём?
И эти своеобразные «диалектизмы» сочетаются с самыми изысканными «интеллигентскими» оборотами:
— Я спать не хочу, во-первых…
. . . . .
— Ну, довольно, — сказал я. — Иди спатеньки.
— Нет, нет! Лежатеньки!
Спать днем не любит. Предпочитает лежать.
. . . . .
Зашел сегодня в столовую, где Машка в одиночестве играла — переставляла что-то на своей кухне.
— Ты знаешь? — объявила она мне. — Тамара у меня ногти кусает.
— Да что ты говоришь? Какая дрянная девчонка!
Усмехнулась.
— Она потому кусает, что у нее подарочков нет.
