И густым трагическим голосом тети Ляли, обращаясь к «папе», восклицает:
— Алексей, не нужно! Алексей!!!
Именно так, в этих выражениях и с теми же трагическими интонациями, взывает ко мне моя сестрица, когда я проделываю с Машкой какие-нибудь акробатические трюки, сажаю ее на плечи, на багажник велосипеда и тому подобное.
Какое же воображение у трехлетнего ребенка! И какое острое художническое зрение! Увидеть за этими деревяшками живых, конкретных людей и тут же придумать им роли, целую сценку!..
. . . . .
Вчера вечером, вызывая к себе маму, я кричал грубым голосом:
— Люди! Звери! Птицы! Рыбы! Насекомые!
— Не кричи! — умоляла меня Машка. — Не кричи, а то меня возьмут.
То есть заберут спать.
. . . . .
— Насекомые!
Машка удивилась:
— Какие босикомые?
7.12.59.
Вчера была у меня недолго. Читали, потом играли в превращения.
Я говорю:
— Будь волк!
— Bay… Bay.
— Будь муха!
— Ж-ж-ж. Ж-ж-ж.
— Будь корова.
— Му-у-у-уу… Я вам м-м-м-молочко несу-у-у…
— Будь стул!
Подумала секунду — и скорчилась, приняла какую-то замысловатую позу, в которой она кажется себе похожей на стул.
. . . . .
Обещал ей как-то показать настоящий шприц для уколов.
Показал. Она увидела и испугалась.
— Не надо! Боюсь! Больно будет.
— Давай я тебе покажу, как укол делают.
— Боюсь!
— Я тебе больно не сделаю. Я без иголки.
— Боюсь!
— Папа говорит, что больно не будет…
— Будет!
— Иди сюда!
— Боюсь.
— Если папа говорит, что больно не будет, надо папе верить.
Не верит. И это меня, конечно, огорчает. А потом я подумал, что где же им верить, детям, если их на каждом шагу обманывают, объегоривают, обмишуривают.
— Иди, девочка, иди, дай ручку, больно не будет.
Девочка доверчиво протягивает руку, а ей: р-раз!
— Ничего, ничего, не плачь, сейчас пройдет.
Трудно, но надо воспитывать так, что:
— Будет немножко больно, но потерпи…
И всегда надо правду!
. . . . .
И вот — кстати — о правде.
Вчера мама возвращается из своего очередного похода, в прихожей ее встречает Машка и с места в карьер объявляет ей:
— Мамочка, я плохо себя вела, я была нехорошая.
Похвальна ли такая самокритика? Нет, в данном случае нисколько не похвальна.
Машка совершила поступок действительно очень дурной. После дневного сна она не захотела одеваться, раскидала всю свою одежду, а когда бабушка попыталась взять ее на руки, толкнула бабушку и несколько раз ударила ее по лицу.
Бабушка плакала.
И тут раздались три звонка, означавшие, что пришла мама.
— Сейчас я расскажу мамочке, как ты себя вела, — сказала бабушка.
— Не надо, можешь не говорить, я сама расскажу.
Расчет бы простой. Уже не один раз Машка признавалась в своих грехах, и чаще всего ее не только прощали, но и хвалили за правдивость.
На этот раз не вышло.
Мама накричала на Машку и велела ей немедленно извиниться перед бабушкой.
— Ты сама знаешь, что нужно сделать, — сказала она.
— Не помню, — нахмурилась Машка.
Извиняться она ни за что не хотела. Это уже второй случай, когда она отказывается извиняться перед бабушкой.
Когда я узнал о случившемся, я настоял, чтобы этот случай не был оставлен без последствий. Одних извинений тут мало. Нужно, чтобы девчонка поняла, как плохо она поступила. А индульгенция, которая покупается за бездушное, холодное «прости», ничего не стоит.
От моего имени Маше было объявлено, что папа не хочет ее видеть.
Мама не разговаривала с ней.
И даже бабушке было рекомендовано, чтобы она не таяла от первого слова раскаяния, от первого поцелуя внучки.
Когда Машка наконец сказала:
— Прости, бабушка.
Та ответила:
— Я еще подумаю, стоит ли тебя прощать.
Все это было и для бабушки и для Машки потрясением. Между нами говоря, кто из них больше виноват — я судить не берусь. Знаю только, что если бы моя милая, добрая и мягкая тещенька так не распустила девчонку, нам не пришлось бы всем домом устраивать этот педагогический аврал.
Машку было жалко. Весь вечер она сидела в столовой на тахте и негромко подвывала:
— Ма-а-а-а-ма-а-а…
. . . . .
Была ли в этом случае перегнута палка? Думаю, что нет, не была.
Одними внушениями, проповедью, разговорами о том, что дурно бить по лицу любимого и любящего тебя человека, тут обойтись нельзя было. Нужна была строгость. И нужно было потрясение.
А сегодня — новая беда.
Нашла на полу или в корзине для бумаг ломаную немецкую «архитекторскую» кнопку — красивую, блестящую, золотую…
— Денежка, — сказал я.
Она засмеялась: дескать, шутишь!
Такая взрослая ирония меня обманула. Я позволил Машке взять эту понарошную денежку.
А через двадцать минут из комнаты Элико вопли и крики. Оказывается, Машка запихала «денежку» в
