всех девочек были сумочки, а у мальчиков — машины.
Народ говорил:
— Это вы что, детский сад ведете?
А королева готовила обед на кухне.
14.9.61.
Вечером читал ей (у себя в комнате, пока проветривалась спальня) «Слона» Куприна.
Пришлось на ходу переписывать рассказ — так много там непонятного, чуждого, дикого для современного ребенка: и «я сам — хозяин дома», и «в гостиной», и «городовой», и «я за все заплачу», и торты, которыми кормят слоненка. А кроме того, девчонка в этом рассказе такая противная, что пришлось тоже на ходу подкрашивать, подрисовывать ее.
. . . . .
По-прежнему на каждом шагу: «Так и знала!»
— Так и знала, что ты так скажешь.
На днях мама у нее спрашивает (перед обедом):
— Ты вымыла уже руки?
— Так и знала, что ты так скажешь. А теперь ты скажешь: «Если не вымыла, то мой быстрее».
17.9.61.
В парке Ленина девочка Оля с двухколесным велосипедом на толстых шинах. Девочка эта умеет считать до тридцати по-русски и до десяти по-английски. Машка слушала, слушала, не вытерпела хвастовства этой милой, в общем-то, девицы и начала загибать пальцы:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
Насчитала самостоятельно, то есть без подсказки, до сорока или даже до сорока пяти.
Я сказал:
— А теперь считай по-грузински.
— Как?! Я не умею.
— Эрти, ори…
— Это же гимнастика!
Понятия не имела, что это — цифры. По-грузински считает мама, когда занимается с нею гимнастикой. Слова эти пристегнулись к мостикам, приседаниям, к бегу на месте. И Машка думала, что эти «эрти, ори, сами» — что-то вроде аккомпанемента.
В саду нас настиг дождь. Насквозь промокли. Дома растирались и сушились.
. . . . .
Объяснил ей, что такое мясо.
Она перебивает. Ей хочется самой все объяснить.
— Значит, так, — говорит она. — Корову стреляют, потом берут и кладут в магазин, да?
19.9.61.
Сегодня обнимает меня, смотрит мне в глаза и говорит:
— Папочка, а из чего делают глаза?
С самым серьезным видом я начинаю объяснение:
— Берется монпансье…
Вытаращила глазенки:
— Правда?!
И уже вся горит любопытством:
— Нет, правда, папа? Из лимпасье глаза делают?
. . . . .
Никак не может научиться правильно говорить некоторые слова.
Говорит:
лимпасье (вместо монпансье),
прадва (вместо правда),
каклеты (вместо котлеты).
. . . . .
Я зову ее Маша и даже Машка — она не обижается. Но огорчается, даже протестует, когда Машей или даже Машенькой назовет ее мама.
То и дело слышится в нашей квартире:
— Не зови меня Маша! Зови Манюся!
Если «Манюся», — значит, мама любит ее, не сердится.
20.9.61.
Хотел накапать Машке в нос санорина. Отбивается, хнычет. Накапал все-таки.
И вдруг — громкий плач.
— Что такое? В горло попала?
— Не-е-ет…
— А что же ты плачешь?
— А-а-а-а! А-а-а-а! А-а-а-а-а!
Взял бутылочку из-под санорина, стал собирать ее слезки. Говорю:
— Ты слыхала? Тому, кто полную бутылочку соберет, в Зоопарке дают пони.
Сразу перестала плакать.
— Правда? А где же он будет стоять? Ведь в квартире нельзя пони.
— Жеребеночка можно. Давай, давай, плачь дальше.
И подставляю бутылочку.
Стала пробовать плакать — ничего не выходит.
Способ старый, не мною выдуманный.
. . . . .
Играет во что-то с Буратино. Объясняет мне:
— Мы едем в Тбилиси. Это у нас ночное кафе… то есть куфе… кухе… кухве…
Не сразу понял, что она пытается вспомнить слово купе.
21.9.61.
Ходила с папой в Литфонд к глазному врачу, оттуда прошли на Литейный в книжные магазины…
В саду Машка ловила золотые осенние листья, которые все летели и летели и не желали попадаться ей в руки…
. . . . .
А сегодня утром мама зовет меня:
— Посмотри!
Прихожу. Машка сидит на табуреточке перед маминым «тувалетом», смотрит в зеркало и на разные голоса разговаривает — сама с собой:
— Девочка, давай познакомимся? Тебя как зовут? Меня — Маша.
— И меня Маша.
— Поиграем давай?
— А как?
— Ну, давай на этом диванчике ездить… будто это автобус.
