на Кирилла Ждаркина в обиде – Кирька на свадьбе Чижику при всех бросил: «Зачем, когда я на военной службе был, слеги у меня с сарая потаскал?…» Кульков пристал… Вообще, сбилась горсточка, и теперь Егор Степанович не один в поле воин… И вдруг он ужаснулся: неужель в самом деле артель затевать, не одному, а скопом буерак перепрыгивать?
От этого у Егора Степановича в голове все перемешалось: привык в одиночку, а теперь возись со Шлёнкой, с Петькой Кудеяровым и со всяким прочим – уговаривай…
Егор Степанович прошел по своему огороду на Коровьем острове, оглядел молодой тыквенник и, перелезая через плетешок огорода Плакущева, пристыл на месте: из-под кручи, с ведрами на коромысле, вышел Огнев Степан и начал плескать воду на молодую капусту.
– Весь горб протрешь, – зло смеясь, произнес Егор Степанович и тут же подумал: «Дурак Степка, со мной бы сплелся, Давыдку по шапке, Николку по шапке… Поговорить разве?» Крикнул:
– Здорово, сваток! Аль не сваток ты мне?
– Здорово! – ответил Огнев.
– Постой-ка, сваток, зачем гнев на меня имеешь? В дружбе давай. Дело одно ведем – мирское… И родня притом, совместно давай мир ковырять…
«Чудак, – улыбаясь, подумал Степан, глядя, как у Чухлява трясутся руки и бегают в разные стороны глаза. – Прямо таки жулик!» И проговорил:
– Эх, эс-ер ты, эс-ер! Мутишь в поганом ведре, а нюхать не знай кому!
– Зря ты есером, – Егор Степанович сморщился: – Не есер я. Плюю на есера! Я за советскую власть умереть готов и вообще, – запнулся, а в голове свое понеслось: «Собака на свист и то бежит, а у Степана в брюхе ошурки, да и налог на него накатили… Поманить надо». – Ближе подошел, затараторил: – Без работы я не могу. Не могу без работы. Ты возьми, к примеру, у тебя в чем недостача… налог там аль что… по родне и ты придешь… подмогу…
– Плут! – сказал Огнев и засмеялся.
За полу пиджака уцепился Егор Степанович:
– Ты постой-ка! Зря ты, голова садова!
Степан остановился, посмотрел в лицо Чухлява. Оно сморщенное, жалкое, как у пьянчужки. От этого у Степана поднялась злоба, хотелось наотмашь ударить кулаком по лицу Чухлява так, чтобы разлепешить враз.
– Не трожь фалды, – и зашагал под кручу, бросая через плечо: – Разговор у нас с тобой короток: жалею – когда можно было, не прикончил такого пса!
«С этой стороны не подойти, – подумал Егор Степанович и оглянулся кругом. – Хорошо еще, никого поблизости нет – не видали».
А когда сутулая спина Огнева скрылась за зеленым кустарником, прошептал:
– Посмотрим, кто еще кого прикончит!.. Поглядим…
Сизый весенний ветер дунул по кустарнику, приласкался к серым, дырявым плетням огородов и закрутил пыльцой на лбине утеса Стеньки Разина.
2
Егор Степанович перешел улицу и, переступая порог калитки, закричал:
– Стешка, а Стешка! Что, постоялый двор это тебе? Не знаешь, куда ведро вешать? Да не туды, не туды! Вон гвоздь-то, на него и вешай…
– Зуда! – огрызнулась Стешка. – День и ночь зудит, как комар.
– Поворчи вот у меня. Я те поворчу!
Стешка повесила ведро на гвоздь и заторопилась к маленькой Аннушке. Аннушке пошел уже второй месяц, и об ее родах молва на селе распустилась павлиньим хвостом.
Как же – со дня свадьбы и шести месяцев не вышло, а Стешка уже родила!
Да пускай что хотят, то и говорят! У Аннушки большие зеленоватые глаза, как у матери, и крутой подбородок, как у отца. Стешка целыми вечерами просиживала над Аннушкой, распевая тихие песенки, и ждала приезда Яшки. Недавно он уехал на Каспий, там работал, слал Стешке письма, и в последнем сообщил, что скоро будет дома. Вот это радость! Люди и не знают, чему радуется Стешка. Давеча поутру у Шумкина родника бабы окружили. Что уж больно свежа, будто яблоко, Стешка? Вон Зинка Плакущева или Настька Гурьянова, или кого ни возьми – вскоре после венца иссохли, а эта расцвела.
– Не знаю, – смеясь, ответила она.
Кошачьим шагом Стешка подошла к зыбке: осторожно приподнимая, приложила пухлым ртом Аннушку к набухшей молоком груди. И тут же вновь вспомнила Яшку, его сильные руки и твердый шаг. Вспомнила и то, что порассказала ей мать несколько дней тому назад про отца – Степана. Степан по ночам мечется в постели, кричит, что умрет, а не покорится Егору Степановичу. Лучше головой в петлю. А вчера Стешка, заслыша про то, что у Николая Пырякина жеребчик упал в погреб, пошла к своим. Отец сидел, в задней комнате под окном – высох, будто срезанная ветка ивняка: бородой словно еще больше оброс, и глаза ввалились. Увидев Стешку он улыбнулся, хотел что-то смешное да ласковое оказать, а вышло грустное. Рукой отмахнулся, повернулся к окну, а когда Груша вышла во двор, заговорил:
– Тяжело мне, Стешенька… Эх, народ-то темный, зверь народ! На днях вот какой-то олух в парнике у нас все стекла поколотил. Хорошо, морозу не было в эту ночь, а то вся рассада пропала бы. А поколотил неспроста, подговорил кто-нибудь. Ты хочешь сделать так, чтоб все за тобой пошли да от тараканов избавились, а они на тебя же…
Помолчал.
– Вот Яков бы твой ко мне впрягся, мы бы свернули все село. А с этими трудно… У Николая жеребчик подох, а Давыд все дуется чего-то. Как бы не отлетел в сторону! – Еще ниже согнулся. – Ты знаешь, Стешенька, что корова-то у нас твоя. Вот хочу я одну вещь купить, ты мне корову разреши продать. Матери скажи, что Яков тебе велел продать корову, а приедет, дескать, другую купит… а?
Конечно, Стешка согласилась продать корову. Об этом она и письмо брату Сергею в Москву написала и приписку сделала, что отец по ночам мечется и жить ему больших трудов стоит… Не пособит ли Сергей советом аль чем… да и не приедет ли хоть на недельку в Широкое…
…В комнату вошла Клуня и, нагнувшись над Аннушкой, тихо проговорила:
– Спит голубушка?
– Спит, – тихо ответила Стешка и положила Аннушку в зыбку.
– А ты укутай, укутай, – посоветовала Клуня.
– Тепло, матушка…
3
В сумерке вечера, крадучись, во двор к Егору Степановичу собрались гуляки.
Егор Степанович, семеня ногами, вынес в угол за конюшню стол, поставил пять четвертей самогона, капусту, помидоры, затем еще раз обежал кругом стола, прислушался.
– Угощайтесь, – сказал тихо.
Гуляки мялись. Чижик первым приложился к самогонке. Охватив кружку маленькими ладошками, как крысиными лапками, он приподнял ее и пискнул:
– За умственную голову Егора Степановича и вообще за всю компанию.
– Тише ты, – зашипел Егор Степанович. – Уши кругом.
Чижика поддержали Петр Кульков, Петька Кудеяров, Шлёнка. Только Маркел Быков сидел молча. У него под завитушками бороды крепко сжались губы, а сердитые глаза уставились в угол конюшни. Чудилось Маркелу – не в ту ногу он пошел. Да и Егор Степанович ведь какой? Репей, привязался… Отказать ему – не мое, мол, это дело, Егор Степанович, – обидишь: родня. Не отказать – самому все это поперек горла становится. Ну, зачем Маркелу «Бруски» там какие-то? Огнев забрал – ну, и пускай забрал. Маркел – староста церковный и еще пчелок думает завести, с пчелками да около свечного ящика думает век свой дожить, а тут артель какую-то затеяли… канитель какую-то развели! Да с кем? Кого набрал только? Шлёнку – этому пожрать бы. Петьку Кудеярова. Разве сапожник – человек? Плакущев, видно, его от себя отпихнул, он теперь к Егору Степановичу. И Чижик тоже – на дню у него семь пятков… Компания! Встать вот – вон она калитка-то – в калитку да и домой: «Прощайте, мол, мне не по пути». Ан нет, ноги не двигаются, язык не ворочается, а злоба внутри кипит… Но уж пить Маркел не будет. На это его не собьешь. Пускай что хотят, то и делают.