синеву. Ветер сильнее затрепал кудрявый орешник.
Егор Степанович не слыхал грызни туч. Он выбрался из дола и, путаясь ногами в прошлогодней полыни, в мышином горошке, пересек поле, под названием Винная поляна: эта земля когда-то была пропита стариками. Тут остановился: наперерез ему расхлестнулся глубокий, с крутыми берегами Сосновый овраг.
В стороне за оврагом – над дубовой рощей, в утренней синеве две галки и большая ворона с криком гонялись за ястребом. Ястреб, не обращая внимания на крикунов, делая круги, поднимался все выше и выше и через некоторое время почти совсем скрылся в глубине весеннего неба. Затем камнем метнулся вниз.
Егор Степанович невольно вспомнил слова Сутягина: «Жизнь прошла, как вон ястреб на колу повернулся». Он посмотрел в овраг и подумал:
«И-и-их, бултыхнуться вот вниз башкой!»
И сразу попятился, ощетинился, будто перепуганный кот: внизу, под кустом барашковой рябины, на дне оврага спал треногий волк. Он мерно отдувался. Налитый овечьей кровью живот торчал барабаном. У Егора Степановича вздыбились на голове остатки волос.
«Прикокнуть насмерть хромого, – решил он и тихо, не сводя глаз с треногого, пополз на животе к дубу. – Там спущусь в овраг, там по оврагу – и к нему… Обожрался, спит крепко, сонного-то шутя связать… Не разбудить бы только, только бы добраться…»
Полз тихо, медленно. Даже ворона, сидя на камне у оврага, и та не шелохнулась.
Вот и дуб – зелеными лапами, словно огромными пальцами, растопырился во все стороны…
«Схвачу, – думает Егор Степанович, – треногого, в село приволоку, мужиков от грабителя избавлю. Глядишь – мужики за избавление по ягненку дадут… Ягнята за лето в овец вырастут. А там и опять свои овцы…»
И не заметил Егор Степанович, как пропала тень и орешник по склону дола зашумел как-то по-особому – тихо, но внятно.
И вдруг… треск…
Сунулся Егор Степанович лицом в жесткую глину – крякнул. Картуз отлетел в сторону, а каркас-пружина, шипя, упал около камня.
5
День был праздничный, да еще дождик перед этим хороший прошел – земля молодухой глянула, леса, поля зазеленели, зазеленел подорожник в улице. По лужам ко двору Егора Степановича сбежались широковцы. Кто породнее – в избу набился. Как же, случай такой редкий, почти небывалый в Широком: от картуза, так сказать, от своего, от каркаса этого самого, человек пострадал.
В избе, в углу на кровати, лежал Егор Степанович. На голове остатки волос совсем поседели, козлиная бородка вылиняла, а по лицу – ползала злоба. Иногда он открывал глаза, обводил присутствующих пустым взглядом и шипел:
– Квасу!
У его ног – Клуня. Напротив Клуни – Плакущев Илья, пришел проведать: такая беда с каждым может случиться. Он распустил бороду, смотрит на Егора Степановича так, будто никогда не видел его. Рядом с Плакущевым Маркел Быков, Петька Кудеяров и дедушка Катай.
– А я только что вчера поругался с ним – лыки он не то присвоить, не то что хотел… мои лыки… я надрал, а он ввязался. Вот грех-то! – сокрушался дед Катай.
– Ну, об этом не время, дедушка… Не теперь об этом. Выдьте вы, выдьте! Чего сгрудились? Дышать в избе нельзя!
Мужики и бабы от окрика Плакущева еще упорнее уставились на Егора Степановича и шеи вытянули, будто гуси через плетень.
– А вот не поспей мы к нему – каюк бы ему… А зарыли в землю – вишь, отошел, – начинал в десятый раз Петька Кудеяров рассказ о том, как они подобрали у Соснового оврага Чухлява, сбитого молнией.
Шлёнка, кряхтя и расталкивая народ, пробрался в избу, смял в руках картуз, посмотрел на Егора Степановича.
– Как это его? Вот живешь, живешь…
– Тыщу раз уже сказывали, – оборвал его Плакущев и повернулся к толпе. – Выдьте! Во-от – говори, не говори!
Шлёнка присел на корточки у порога и через несколько секунд задымил махрой, но тут же быстро подмял цигарку под голую пятку. Егор Степанович зашевелился, приподнялся: с плеч у него сползло одеяло, показались сухие кости на груди, а по обе стороны горла две большие впадины.
– Огнева, – прохрипел он, – проститься…
Клуня засуетилась, заохала.
– Я сбегаю, я! – вызвалась Улька, молодайка-сноха Маркела Быкова.
Толпа раздвинулась, выпустила Ульку. Приподняв юбку, шлепая ногами по влажной земле, Улька бросилась вдоль улицы ко двору Огнева.
– Куда, Улька? – кричали ей.
– За дядей Степой… Огневым. Прощаться зовет.
– Видно, умирать собрался, – заговорили широковцы и еще теснее окружили дом Егора Степановича, полезли в окна, двери.
В избе посерело.
– Аль конец? – спросил, нагибаясь к Плакущеву, Маркел.
– Ему больше знать. Жалко мужика-то. Все ведь через канитель эту. Не унимался… Такой был. Да отлетите вы, – Плакущев забарабанил пятерней в стекло, – отлетите!
Лица в окнах замерли. Илья Максимович развел руками.
– Хоть кипятком отгоняй.
– Как это его? – вновь спросил кто-то из толпы.
– Тыщу уж раз сказывали.
– Дядя Степа! – сообщила Улька, протискиваясь вперед.
При появлении Огнева Плакущев и Маркел поднялись, поздоровались за руку, табуретку ближе к Чухляву подвинули, сами отошли в сторону, а Катай шепнул:
– Не бранись, Степан, не бранись с ним, при смертном часе он.
– Здорово, сваха, – Степан поклонился Клуне.
Егор Степанович сначала открыл левый глаз, чуточку посмотрел на Огнева – узнал. Глаз загорелся злобой, засверлил. Потом открылся второй. Долго смотрел Чухляв на Огнева, затем приподнялся, прохрипел:
– Рад… подыхаю, а?
Разом пот прошиб Огнева.
– Ты, Егор Степанович, – заговорил он немного спустя, – прощаться звал… Для меня все равно… Ты звал. Ты хотел.
Чухляв вновь опустился на кровать, немного полежал, потом, приподнимая сухую грудь, глубоко вздохнул:
– Эх, Степа! Земля-то там какая… на «Брусках»… Давно с отцом еще у Сутягина-барина сымали. Хлеб был!.. Вот оно что.
По сморщенному лицу побежали слезы, рука дрогнула и повисла с кровати плетью. У Степана в горле собралось что-то горькое, давящее: хотелось не то пожалеть как-то Чухлява, не то – выскочить из избы и убежать.
Егор Степанович долго лежал молча, закрыв глаза. Молчали и все. Как-то уравнялось дыхание. В тишине дыхание толпы раздувалось мерно, будто кузнечные мехи ленивого кузнеца. Клуня еще ниже спустила черный с белым горошком платок на глаза. Катай водил посошком по грязной трещине пола. Стешка – и та прислушалась, поднялась с табуретки и в тревоге глянула в заднюю избу.
– Дайте дорогу! Пропустите, – раздался в сенях голос. – Что тут стряслось?
Толпа расступилась, а Стешка кинулась и со всего разбегу повисла на короткой, сильной шее Яшки.
– Желанный ты мой, – только и сказала.
Ночью, когда угомонились широковцы, Яшка и Стешка, положив между собой Аннушку, тихо шептались
